Задание 2. В указанном ниже тексте найдите различные виды цитирования

В указанном ниже тексте найдите различные виды цитирования. Обратите внима­ние на способы включения цитат в текст.

ТЕКСТ. «Без ложной скромности — это, как «Илиада»,— говорил Тол­стой о «Войне и мире» Горькому.

Толстой не тешит свое тщеславие, он просто определяет жанр. Большой эпос, народная эпопея — вот что стоит перед его гла­зами образцом для сравнения.

Смелое воображение и точное знание, живое предание и инту­иция художника, пережитый сердцем опыт и огромное наследие культуры потребны были, чтобы возник этот литературный фено­мен⁶ — «Война и мир».

Толстой говорил, что, прежде чем начать работу, ему важно, чтобы под ногами у него выросли подмостки. Кроме первостепенных жизненных впечатлений, душевных поисков и дум, всегда важ­ны подмостки⁶ литературные.

Готовясь к созданию «Войны и мира», Толстой открыл для се­бя Гомера. «Вот оно! чудо»,— записал он в дневнике. Это было в конце 50-х — начале 60-х годов. Реже отмечают, что в круге его чтения в годы, прямо предшествовавшие созданию «Войны и мира», оказались и русские былины. В 1862 году, занимаясь с крестьянскими детьми в яснополянской школе, Толстой читает им вслух народные песни, былины, сказки, отрывки из древних летописей, старается объяснить ребятам красоты народной поэзии и сам вос­хищается вместе с ними. «Я заметил,— пишет Толстой в одной из педагогических статей того времени,— что дети имеют более ох ты, чем взрослые, к чтению такого рода книг; они перечитывать их по нескольку раз, заучивают наизусть, с наслаждением уносят на дом и в играх и разговорах дают друг другу прозвища из древ-, них былин и песен». (...)

Толстой эпичен и оттого, что он подкупающе серьезен. Он под­нимается сам и поднимает нас от быта, от мелочи и пыли дня к тому, что определяет содержание всей жизни человека, составляет тайный смысл истории и мерит всякое живое существо масштабом вечности.

О Толстом можно повторить то, что сам он, как величайшую похвалу, высказал о Лермонтове: «У него нет шуточек... Шуточки не трудно писать, но каждое слово его было словом человека власть имеющего». Его совесть болит, потому что везде и всюду он видит уклонение от того, как надлежало бы людям жить, чув­ствовать и понимать жизнь. Порой он будто ступает по раскален­ной земле — его ступни палит, жжет это несоответствие поступ­ков и речей, какие слышатся в повседневности, его идеалу правды. И оттого он так хмурит свои густые брови на поздних фотографи­ях, придирчиво сверлит глазами своих собеседников.

Огромно его недовольство собой, внутренний счет к своей ду­ше. Этой напряженной духовностью он вернее любых проповедей обращает нас, читателей, к главному — вопросу о смысле своей жизни, не потакает безволию души и запрещает человеку измель­читься, пойти

в обход, растратиться на пустяки. Мерой серьезно­сти, крупности духовных забот, какими он обременяет своих люби­мых героев, он напоминает о чем-то важнейшем и порою вызывает стыд за себя.

Пьер Безухов, князь Андрей — это правдоискатели, и толь­ко оттого они и могли стать главными героями толстовской эпопеи.

Но рядом с суровым началом совести, покоряющей серьезнос­тью интонации, есть у Толстого — ив «Войне и мире» это, может быть, высказалось особенно ярко — жадное, природное, нерассуж­дающее жизнелюбие и как часть его — стихия юмора, смеха.

«Война и мир» — эпос нового времени потому, что сам взгляд художника на людей лишен античной высокой бесстрастности. Его объективное изображение то глубоко уходит в психологию, то окрашивается в тона сдержанной иронии. Картина как бы «под­свечена» авторским отношением, ненавязчивым, но ровно разли­тым на полотне, так что ни на мгновение не разрушается иллюзия самостоятельного существования лиц. (...)

В умении проникнуть в человеческую душу, удержавшись от острой субъективности, новизна и сила реализма Толстого. Он, ко­нечно, резко пристрастен в отношении главных мыслей, идей сво­его творения. Но, заглянув в чужую душу, чувствует себя не впра­ве быть тенденциозным: его задача — взять характер изнутри, в его логике, в его психологии. Ведь любой человек строит свой внутренний мир по своим осям координат, часто с изощренной систе­мой самооправдания. И как воспроизвести в искусстве это строитель­ство вторично, не дать воли своеволию, оставаясь неравнодушным, победить субъективность — вот задача художника.

Наглый Долохов, с его холодным взглядом в упор, по-челове­чески неприятен, когда выхватывает за столом у Пьера афишку и провоцирует его, обманутого им мужа, на дуэль. Он ненавистен нам, когда обчищает в карты молоденького Николая Ростова, а потом еще предлагает простить ему карточный долг за то, чтобы тот от­ступился от понравившейся ему Сони. Герой-подлец как будто ясен до конца. Но вдруг мы узнаем, что раненный на дуэли Долохов в от­чаянии от мысли о том, как огорчится его мать. Оказывается, он нежнейший сын и брат, и кто мог бы догадаться, как любит этот хо­лодный, злой человек свою одинокую мать и горбатенькую сестру!

А Анатоль Курагин? Этого мерзейшего светского хлыща Тол­стой приведет на Бородинское поле и покажет нам его в санитар­ной палатке, где ему, тяжко раненному, будут ампутировать ногу. Не только его соперник, князь Андрей, простит его в эту минуту,— кто из читателей не испытает к нему чувства сострадания, жалости?

Так обходится Толстой с «отрицательными», условно говоря, персонажами. Но и положительных героев он не щадит. Мечты князя Андрея о славе — почти смешны своим открытым, яростным детским тщеславием. И Толстой безжалостно отметит к тому же слабость героя быть на виду: он любит парить и действовать в «высших сферах». Но Болконский человек воли. А стоит ли гово­рить, что мучительное безволие, даже слабодушие Пьера делает его порой, как в сцене сватовства к Элен, почти комедийным персона­жем. Полнота изображения движущегося характера, однако, такова, что в конечном счете и это не роняет героя в глазах читателя. Нам говорят правду — так долой всякую романтическую брезгливость!

Нам остро интересно у Толстого познание людей, не подмятых авторской идеей. Художник сам отдается процессу счастливого во­ображения, постижения человека в творчестве, и мы благодарно следуем за ним. Он дает нам радость понимания незнакомых прежде людей, постижения их характеров, идеалов, привычек и причуд — и оставляет иллюзию, что все это делается не по его ав­торской воле, а нами самими, свободно и самостоятельно, как в жизни. А это и есть искусство. (...)

В философско-исторических отступлениях, в «Эпилоге» к ро­ману Толстой задирист, полемичен: ему важно было показать зна­чение народной войны, массы, которая в историческом действии ув­лекает за собой или подминает под себя вождей и героев.

«Стихийность», защищаемая Толстым, как исконное доброе свой­ство души и чувств, сказалась и в психологическом строе романа, в изображении «частных лиц». «Стихийное» — главная прелесть Ната­ши Ростовой, ее искренность, близость к природе, родной почве.

Толстой считал важнейшим психологическим «узлом» романа порыв страсти Наташи к Анатолю Курагину. И не оттого лишь, что героиня получает нелегкий жизненный урок. Здесь вырвалась на­ружу сила жизни — непредсказуемой, незапланированной наперед.

Наташа объясняет брату свою антипатию к Долохову: «У него все назначено, а я этого не люблю». Она не терпит в людях сухо­го расчета, заранее навязанного взгляда, — ее чувство открыто на­встречу жизни. В этом ее незащищенность, но и ее сила. (...)

В художественных сценах «Войны и мира» — ощущение един­ственного мига, свершающегося сейчас, переживаемого и не отго­ревшего. Не воздыхание, не элегия, а страсть. Не воспоминание, а живое переживание и действие.

«Ну, как можно спать! — взывает Наташа к Соне, забравшись на подоконник в лунную ночь в Отрадном... — Да проснись же, Со­ня... Ведь эдакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало!» (...)

Героев Толстого молодое счастье жить, чувствовать заполняет до краев, порой до слез, до судороги в горле. Толстой — это вели­чайшие метания духа и огромное здоровье натуры художника. Это радость, как норма бытия.

Возрождается убитая, казалось, горем и стыдом Наташа Росто­ва, и улыбка на ее лице медленно проступает навстречу Пьеру, «как отворяется заржавленная дверь». Но, может быть, еще ярче другое толстовское сравнение оживающей души Наташи с молодой травой, победной силой природы. «Она не знала этого, не повери­ла бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлав­шим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные, молодые иглы тра­вы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и незаметно. Рана заживала изнутри».

Сама погибель, потеря, смерть, по ощущению Толстого, не ужас бездонный, а тоже часть жизни, переход к чему-то иному, и тяжел лишь момент прощанья и изживанья прошлого, а жизнь не перечеркнута никогда. (...)

Великий эпос — «Война и мир», напоминает человеку всегда, человеку, вдруг поникшему под ношей обстоятельств или безрадо­стных впечатлений дня, будничной усталости: жизнь огромна, ее проявления и дары неожиданны, завтра может случиться нечто хо­рошее, о чем и не ведаешь сегодня. Даже в дурном часто есть смысл, сразу нами не разгаданный, от которого идет дорога к до­бру. И вообще — дар жизни есть радость. Радость любви, семьи, победы, высокой думы, природы, воздуха, неба над головой в го­лубой день...

С таким чувством расстаемся мы с героями Толстого в этой ве­ликой, нестареющей книге.

Поиск по сайту: