|
|||||||
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция |
Песнь тридцать третья. Круг девятый – Второй пояс (Антенора) – Предатели родины и единомышленников (окончание) – Третий пояс (Толомея) – Предатели друзей и сотрапезников
Круг девятый – Второй пояс (Антенора) – Предатели родины и единомышленников (окончание) – Третий пояс (Толомея) – Предатели друзей и сотрапезников
Подняв уста от мерзостного брашна, Он вытер свой окровавленный рот О волосы, в которых грыз так страшно,
Потом сказал: «Отчаянных невзгод Ты в скорбном сердце обновляешь бремя; Не только речь, и мысль о них гнетет.
Но если слово прорастет, как семя, Хулой врагу, которого гложу, Я рад вещать и плакать в то же время.
Не знаю, кто ты, как прошел межу Печальных стран, откуда нет возврата, Но ты тосканец, как на слух сужу.
Я графом Уголино был когда-то, Архиепископом Руджери – он;[485] Недаром здесь мы ближе, чем два брата.
Что я злодейски был им обойден, Ему доверясь, заточен как пленник, Потом убит, – известно испокон;
Но ни один не ведал современник Про то, как смерть моя была страшна. Внемли и знай, что сделал мой изменник.
В отверстье клетки – с той поры она Голодной Башней называться стала, И многим в ней неволя суждена –
Я новых лун перевидал немало, Когда зловещий сон меня потряс, Грядущего разверзши покрывало.
Он, с ловчими, – так снилось мне в тот час, – Гнал волка и волчат от их стоянки К холму, что Лукку заслонил от нас;
Усердных псиц задорил дух приманки,[486] А головными впереди неслись Гваланди, и Сисмонди, и Ланфранки.[487]
Отцу и детям было не спастись: Охотникам досталась их потреба, И в ребра зубы острые впились.
Очнувшись раньше, чем зарделось небо, Я услыхал, как, мучимые сном, Мои четыре сына[488] просят хлеба.
Когда без слез ты слушаешь о том, Что этим стоном сердцу возвещалось, – Ты плакал ли когда-нибудь о чем?
Они проснулись; время приближалось, Когда тюремщик пищу подает, И мысль у всех недавним сном терзалась.[489]
И вдруг я слышу – забивают вход Ужасной башни; я глядел, застылый, На сыновей; я чувствовал, что вот –
Я каменею, и стонать нет силы; Стонали дети; Ансельмуччо мой Спросил: «Отец, что ты так смотришь, милый?»
Но я не плакал; молча, как немой, Провел весь день и ночь, пока денница Не вышла с новым солнцем в мир земной.
Когда луча ничтожная частица Проникла в скорбный склеп и я открыл, Каков я сам, взглянув на эти лица, –
Себе я пальцы в муке укусил. Им думалось, что это голод нудит Меня кусать; и каждый, встав, просил:
«Отец, ешь нас, нам это легче будет; Ты дал нам эти жалкие тела, – Возьми их сам; так справедливость судит».
Но я утих, чтоб им не делать зла. В безмолвье день, за ним другой промчался. Зачем, земля, ты нас не пожрала!
Настал четвертый. Гаддо зашатался И бросился к моим ногам, стеня: «Отец, да помоги же!» – и скончался.
И я, как ты здесь смотришь на меня, Смотрел, как трое пали друг за другом От пятого и до шестого дня.
Уже слепой, я щупал их с испугом, Два дня звал мертвых с воплями тоски; Но злей, чем горе, голод был недугом».[490]
Тут он умолк и вновь, скосив зрачки, Вцепился в жалкий череп, в кость вонзая Как у собаки крепкие клыки.
О Пиза, стыд пленительного края, Где раздается si![491] Коль медлит суд Твоих соседей, – пусть, тебя карая,
Капрара и Горгона с мест сойдут И устье Арно заградят заставой,[492] Чтоб утонул весь твой бесчестный люд!
Как ни был бы ославлен темной славой Граф Уголино, замки уступив,[493] – За что детей вести на крест неправый!
Невинны были, о исчадье Фив,[494] И Угуччоне с молодым Бригатой, И те, кого я назвал,[495] в песнь вложив.
Мы шли вперед[496] равниною покатой Туда, где, лежа навзничь, грешный род Терзается, жестоким льдом зажатый.
Там самый плач им плакать не дает, И боль, прорвать не в силах покрывала, К сугубой муке снова внутрь идет;
Затем что слезы с самого начала, В подбровной накопляясь глубине, Твердеют, как хрустальные забрала.
И в этот час, хоть и казалось мне, Что все мое лицо, и лоб, и веки От холода бесчувственны вполне,
Я ощутил как будто ветер некий. «Учитель, – я спросил, – чем он рожден? Ведь всякий пар угашен здесь навеки».[497]
И вождь: «Ты вскоре будешь приведен В то место, где, узрев ответ воочью, Постигнешь сам, чем воздух возмущен».
Один из тех, кто скован льдом и ночью, Вскричал: «О души, злые до того, Что вас послали прямо к средоточью,
Снимите гнет со взгляда моего, Чтоб скорбь излилась хоть на миг слезою, Пока мороз не затянул его».
И я в ответ: «Тебе я взор открою, Но назовись; и если я солгал, Пусть окажусь под ледяной корою!»
«Я – инок Альбериго, – он сказал, – Тот, что плоды растил на злое дело[498] И здесь на финик смокву променял».[499]
«Ты разве умер?»[500] – с уст моих слетело. И он в ответ: «Мне ведать не дано, Как здравствует мое земное тело.
Здесь, в Толомее, так заведено, Что часто души, раньше, чем сразила Их Атропос[501], уже летят на дно.
И чтоб тебе еще приятней было Снять у меня стеклянный полог с глаз, Знай, что, едва предательство свершила,
Как я, душа, вселяется тотчас Ей в тело бес, и в нем он остается, Доколе срок для плоти не угас.
Душа катится вниз, на дно колодца. Еще, быть может, к мертвым не причли И ту, что там за мной от стужи жмется.
Ты это должен знать, раз ты с земли: Он звался Бранка д'Орья;[502] наша братья С ним свыклась, годы вместе провели».
«Что это правда, мало вероятья, – Сказал я. – Бранка д'Орья жив, здоров, Он ест, и пьет, и спит, и носит платья».
И дух в ответ: «В смолой кипящий ров Еще Микеле Цанке не направил, С землею разлучась, своих шагов,
Как этот беса во плоти оставил Взамен себя, с сородичем одним, С которым вместе он себя прославил.[503]
Но руку протяни к глазам моим, Открой мне их!» И я рукой не двинул, И было доблестью быть подлым с ним.
О генуэзцы, вы, в чьем сердце минул Последний стыд и все осквернено, Зачем ваш род еще с земли не сгинул?
С гнуснейшим из романцев[504] заодно Я встретил одного из вас,[505] который Душой в Коците погружен давно,
А телом здесь обманывает взоры.
Поиск по сайту: |
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.017 сек.) |