Песнь двадцать пятая. Восхождение в круг седьмой – Круг седьмой – Сладострастники

Восхождение в круг седьмой – Круг седьмой – Сладострастники

Час понуждал быстрей идти по всклону,

Затем что солнцем полуденный круг

Был сдан Тельцу, а ночью – Скорпиону;^[911]

И словно тот, кто не глядит вокруг,

Но направляет к цели шаг упорный,

Когда ему помедлить недосуг,

Мы, друг за другом, шли тесниной горной,

Где ступеней стесненная гряда

Была как раз для одного просторной.

Как юный аист крылья иногда

Поднимет к взлету и опустит снова,

Не смея оторваться от гнезда,

Так и во мне, уже вспылать готова,

Тотчас же угасала речь моя,

И мой вопрос не претворялся в слово.

Отец мой, видя, как колеблюсь я,

Сказал мне на ходу: «Стреляй же смело,

Раз ты свой лук напряг до острия!»

Раскрыв уста уже не оробело:

«Как можно изнуряться, – я сказал, –

Там, где питать не требуется тело?»

«Припомни то, как Мелеагр сгорал,^[912]

Когда подверглась головня сожженью,

И минет горечь, – он мне отвечал. –

И, рассудив, как всякому движенью

Движеньем вторят ваши зеркала,^[913]

Ты жесткое принудишь к размягченью.

Но, чтобы мысль твоя покой нашла,

Вот Стаций здесь; и я к нему взываю,

Чтобы твоя болячка зажила».

«Прости, что вечный строй я излагаю

В твоем присутствии, – сказал поэт. –

Но отказать тебе я не дерзаю».

Потом он начал: «Если мой ответ

Ты примешь в разуменье, сын мой милый,

То сказанному «как» прольется свет.

Беспримесная кровь, которой жилы

Вобрать не могут в жаждущую пасть,

Как лишнее, чего доесть нет силы,

Приемлет в сердце творческую власть

Образовать собой все тело ваше,

Как в жилах кровь творит любую часть.

Очистясь вновь и в то сойдя, что краше

Не называть, впоследствии она

Сливается с чужой в природной чаше.

Здесь та и эта соединена,

Та – покоряясь, эта – созидая,

Затем что в высшем месте^[914] рождена.

Смешавшись с той и к делу приступая,

Она ее сгущает, сгусток свой,

Раз созданный, помалу оживляя.

Зиждительная сила, став душой,

Лишь тем отличной от души растенья,

Что та дошла, а этой – путь большой,

Усваивает чувства и движенья,

Как гриб морской, и нужные дает

Зачатым свойствам средства выраженья.

Так ширится, мой сын, и так растет

То, что в родящем сердце пребывало,

Где естество всю плоть предсоздает.

Но уловить, как тварь младенцем стала,

Не так легко, и здесь ты видишь тьму;

Мудрейшего, чем ты, она сбивала,

И он учил, что, судя по всему,

Душа с возможным разумом не слита,

Затем что нет вместилища ему.^[915]

Но если правде грудь твоя открыта,

Знай, что, едва зародыш завершен

И мозговая ткань вполне развита,

Прадвижитель, в веселии склонен,

Прекрасный труд природы созерцает,

И новый дух в него вдыхает он,

Который все, что там росло, вбирает;

И вот душа, слиянная в одно,

Живет, и чувствует, и постигает.

И если то, что я сказал, темно,

Взгляни, как в соке, что из лоз сочится,

Жар солнца превращается в вино.

Когда ж у Лахезис^[916] весь лен ссучится,

Душа спешит из тела прочь, но в ней

И бренное, и вечное таится.

Безмолвствуют все свойства прежних дней;

Но память, разум, воля – те намного

В деянии становятся острей.

Она летит, не медля у порога,

Чудесно к одному из берегов;^[917]

Ей только здесь ясна ее дорога.

Чуть дух очерчен местом, вновь готов

Поток творящей силы излучаться,

Как прежде он питал плотской покров.

Как воздух, если в нем пары клубятся

И чуждый луч их мгла в себе дробит,

Различно начинает расцвечаться,

Так ближний воздух принимает вид,

В какой его, воздействуя, приводит

Душа, которая внутри стоит.^[918]

И как сиянье повсеместно ходит

За пламенем и неразрывно с ним,

Так новый облик вслед за духом бродит

И, так как тот через него стал зрим,

Зовется тенью; ею создаются

Орудья чувствам – зренью и другим.

У нас владеют речью и смеются,

Нам свойственны и плач, и вздох, и стон,

Как здесь они, ты слышал, раздаются.

И все, чей дух взволнован и смущен,

Сквозит в обличье тени; оттого-то

И был ты нашим видом удивлен».^[919]

Последнего достигнув поворота,

Мы обратились к правой стороне,

И нас другая заняла забота.

Здесь горный склон – в бушующем огне,

А из обрыва ветер бьет, взлетая,

И пригибает пламя вновь к стене;

Нам приходилось двигаться вдоль края,

По одному; так шел я, здесь – огня,

А там – паденья робко избегая.

«Тут надо, – вождь остерегал меня, –

Глаза держать в поводьях неустанно,

Себя все время от беды храня».

«Summae Deus clementiae»,^[920] – нежданно

Из пламени напев донесся к нам;

Мне было все же и взглянуть желанно,

И я увидел духов, шедших там;

И то их путь, то вновь каймы полоска

Мой взор распределяли пополам.

Чуть гимн умолк, как «Virum non cognosco!»^[921] –

Раздался крик. И снова песнь текла,

Подобием глухого отголоска.

И снова крик: «Диана не могла

В своем лесу терпеть позор Гелики,^[922]

Вкусившей яд Венеры». И была

Вновь песнь; и вновь превозносили клики

Жен и мужей, чей брак для многих впредь

Явил пример, безгрешностью великий.

Так, вероятно, восклицать и петь

Им в том огне все время полагалось;

Таков бальзам их, такова их снедь,

Чтоб язва наконец зарубцевалась.

Поиск по сайту: