Песнь четвертая

Первый уступ Предчистилища – Нерадивые

Когда одну из наших сил душевных^[567]

Боль или радость поглотит сполна,

То, отрешась от прочих чувств вседневных,

Душа лишь этой силе отдана;

И тем опровержимо заблужденье,^[568]

Что в нас душа пылает не одна.

Поэтому, как только слух иль зренье

К чему-либо всю душу обратит,

Забудется и времени теченье;

За ним одна из наших сил следит,

А душу привлекла к себе другая;

И эта связана, а та парит.^[569]

Дивясь Манфреду и ему внимая,

Я в этом убедился без труда,

Затем что солнце было выше края

На добрых пятьдесят долей,^[570] когда

Все эти души, там, где было надо,

Вскричали дружно: «Вам теперь сюда».

Подчас крестьянин в изгороди сада

Пошире щель заложит шипняком,

Когда темнеют гроздья винограда,

Чем оказался ход, куда вдвоем

Мой вождь и я за ним проникли с воли,

Оставив тех идти своим путем.

К Сан-Лео всходят и нисходят к Ноли,

И пеший след к Бисмантове ведет;^[571]

А эту кручу крылья побороли, –

Я разумею окрыленный взлет

Великой жажды, вслед вождю, который

Дарил мне свет и чаянье высот.

Путь шел в утесе, тяжкий и нескорый;

Мы подымались между сжатых скал,

Для ног и рук ища себе опоры.

Когда мы вышли, как на плоский вал,

На верхний край стремнины оголенной:

«Куда идти, учитель?» – я сказал.

И он: «Иди стезею неуклонной

Все в гору вслед за мной, покуда нам

Не встретится водитель умудренный».

К вершине было не взнестись очам,

А склон был много круче полуоси,

Секущей четверть круга пополам.

Устав, я начал, медля на откосе:

«О мой отец, постой и оглянись,

Ведь я один останусь на утесе!»

А он: «Мой сын, дотуда дотянись!»

И указал мне на уступ над нами,

Который кругом опоясал высь.

И я, подстегнутый его словами,

Напрягся, чтобы взлезть хоть как-нибудь,

Пока на кромку не ступил ногами.

И здесь мы оба сели отдохнуть,

Лицом к востоку; путник ослабелый

С отрадой смотрит на пройденный путь.

Я глянул вниз, на берег опустелый,

Затем на небо, и не верил глаз,

Что солнце слева посылает стрелы.

Поэт заметил, как меня потряс

Нежданный вид, что колесница света

Загородила Аквилон^[572] от нас.

«Будь Диоскуры, – молвил он на это, –

В соседстве с зеркалом, светящим так,

Что все кругом в его лучи одето,

Ты видел бы, что рдяный Зодиак

Еще тесней вблизи Медведиц кружит,

Пока он держит свой старинный шаг.^[573]

Причину же твой разум обнаружит,

Когда себе представит, что Сион^[574]

Горе, где мы, противоточьем служит;

И там, и здесь – отдельный небосклон,

Но горизонт один; и та дорога,

Где несчастливый правил Фаэтон,^[575]

Должна лежать вдоль звездного чертога

Здесь – с этой стороны, а там – с другой,

Когда ты в этом разберешься строго».

«Впервые, – я сказал, – учитель мой,

Я вижу с ясностью столь совершенной

Казавшееся мне покрытым тьмой, –

Что средний круг вращателя вселенной,^[576]

Или экватор, как его зовут,

Между зимой и солнцем неизменный,

По сказанной причине виден тут

К полночи, а еврейскому народу

Был виден к югу. Но, когда не в труд,

Поведай, сколько нам осталось ходу;

Так высока скалистая стена,

Что выше зренья всходит к небосводу».

И он: «Гора так мудро сложена,

Что поначалу подыматься трудно;

Чем дальше вверх, тем мягче крутизна.

Поэтому, когда легко и чудно

Твои шаги начнут тебя нести,

Как по теченью нас уносит судно,

Тогда ты будешь у конца пути.

Там схлынут и усталость, и забота.

Вот все, о чем я властен речь вести».

Чуть он умолк, вблизи промолвил кто-то:

«Пока дойдешь, не раз, да и не два,

Почувствуешь, что и присесть охота».

Мы, обернувшись на его слова,

Увидели левей валун огромный,

Который не заметили сперва.

Мы подошли; за ним в тени укромной

Расположились люди;^[577] вид их был,

Как у людей, объятых ленью томной.

Один сидел как бы совсем без сил:

Руками он обвил свои колени

И голову меж ними уронил.

И я сказал при виде этой тени:

«Мой милый господин, он так ленив,

Как могут быть родные братья лени».

Он обернулся и, глаза скосив,

Поверх бедра взглянул на нас устало;

Потом сказал: «Лезь, если так ретив!»

Тут я узнал его; хотя дышала

Еще с трудом взволнованная грудь,

Мне это подойти не помешало.

Тогда он поднял голову чуть-чуть,

Сказав: «Ты разобрал, как мир устроен,

Что солнце влево может повернуть?»

Поистине улыбки был достоин

Его ленивый вид и вялый слог.

Я начал так: «Белаква,^[578] я спокоен

За твой удел; но что тебе за прок

Сидеть вот тут? Ты ждешь еще народа

Иль просто впал в обычный свой порок?»

И он мне: «Брат, что толку от похода?

Меня не пустит к мытарствам сейчас

Господня птица, что сидит у входа,

Пока вокруг меня не меньше раз,

Чем в жизни, эта твердь свой круг опишет,

Затем что поздний вздох мне душу спас;

И лишь сердца, где милость божья дышит,

Могли бы мне молитвами помочь.

В других – что пользы? Небо их не слышит».

А между тем мой спутник, идя прочь,

Звал сверху: «Где ты? Солнце уж высоко

И тронуло меридиан, а ночь

У берега ступила на Моррокко».^[579]

Песнь пятая

Второй уступ Предчистилища – Нерадивые, умершие насильственною смертью

Вослед вождю, послушливым скитальцем,

Я шел от этих теней все вперед,

Когда одна, указывая пальцем,

Вскричала: «Гляньте, слева луч нейдет

От нижнего, да и по всем приметам

Он словно как живой себя ведет!»

Я обратил глаза при слове этом

И увидал, как изумлен их взгляд

Мной, только мной и рассеченным светом.

«Ужель настолько, чтоб смотреть назад, –

Сказал мой вождь, – они твой дух волнуют?

Не все ль равно, что люди говорят?

Иди за мной, и пусть себе толкуют!

Как башня стой, которая вовек

Не дрогнет, сколько ветры ни бушуют!

Цель от себя отводит человек,

Сменяя мысли каждое мгновенье:

Дав ход одной, другую он пресек».

Что мог бы я промолвить в извиненье?

«Иду», – сказал я, краску чуя сам,

Дарующую иногда прощенье.

Меж тем повыше, идя накрест нам,

Толпа людей на склоне появилась

И пела «Miserere»^[580], по стихам.

Когда их зренье точно убедилось,

Что сила света сквозь меня не шла,

Их песнь глухим и долгим «О!» сменилась.

И тотчас двое, как бы два посла,

Сбежали к нам спросить: «Скажите, кто вы,

И участь вас какая привела?»

И мой учитель: «Мы сказать готовы,

Чтоб вы могли поведать остальным,

Что этот носит смертные покровы.

И если их смутила тень за ним,

То все объяснено таким ответом:

Почтенный ими, он поможет им».

Я не видал, чтоб в сумраке нагретом

Горящий пар^[581] быстрей прорезал высь

Иль облака заката поздним летом,

Чем те наверх обратно поднялись;

И тут на нас помчалась вся их стая,

Как взвод несется, ускоряя рысь.

«Сюда их к нам валит толпа густая,

Чтобы тебя просить, – сказал поэт. –

Иди все дальше, на ходу внимая».

«Душа, идущая в блаженный свет

В том образе, в котором в жизнь вступала,

Умерь свой шаг! – они кричали вслед. –

Взгляни на нас: быть может, нас ты знала

И весть прихватишь для земной страны?

О, не спеши так! Выслушай сначала!

Мы были все в свой час умерщвлены

И грешники до смертного мгновенья,

Когда, лучом небес озарены,

Покаялись, простили оскорбленья

И смерть прияли в мире с божеством,

Здесь нас томящим жаждой лицезренья».

И я: «Из вас никто мне не знаком;

Чему, скажите, были бы вы рады,

И я, по мере сил моих, во всем

Готов служить вам, ради той отрады,

К которой я, по следу этих ног,

Из мира в мир иду сквозь все преграды».

Один сказал: «К чему такой зарок?

В тебе мы верим доброму желанью,

И лишь бы выполнить его ты мог!

Я, первый здесь взывая к состраданью,

Прошу тебя: когда придешь к стране,

Разъявшей землю Карла и Романью,

И будешь в Фано, вспомни обо мне,

Чтоб за меня воздели к небу взоры,

Дабы я мог очиститься вполне.

Я сам оттуда; но удар, который

Дал выход крови, где душа жила,

Я встретил там, где властны Антеноры^[582]

И где вовеки я не чаял зла;

То сделал Эсте, чья враждебность шире

Пределов справедливости была.

Когда бы я бежать пустился к Мире^[583],

В засаде под Орьяко очутясь,

Я до сих пор дышал бы в вашем мире,

Но я подался в камыши и грязь;

Там я упал; и видел, как в трясине

Кровь жил моих затоном разлилась».^[584]

Затем другой: «О, да взойдешь к вершине,

Надежду утоленную познав,

И да не презришь и мою отныне!

Я был Бонконте, Монтефельтрский граф.

Забытый всеми, даже и Джованной^[585],

Я здесь иду среди склоненных глав».

И я: «Что значил этот случай странный,

Что с Кампальдино ты исчез тогда

И где-то спишь в могиле безымянной?»^[586]

«О! – молвил он. – Есть горная вода,

Аркьяно;^[587] ею, вниз от Камальдоли,

Изрыта Казентинская гряда.

Туда, где имя ей не нужно боле,^[588]

Я, ранен в горло, идя напрямик,

Пришел один, окровавляя поле.

Мой взор погас, и замер мой язык

На имени Марии; плоть земная

Осталась там, где я к земле поник.

Знай и поведай людям: ангел Рая

Унес меня, и ангел адских врат

Кричал: «Небесный! Жадность-то какая!

Ты вечное себе присвоить рад

И, пользуясь слезинкой, поживиться;

Но прочего меня уж не лишат!»^[589]

Ты знаешь сам, как в воздухе клубится

Пар, снова истекающий водой,

Как только он, поднявшись, охладится.

Ум сочетая с волей вечно злой

И свой природный дар пуская в дело,

Бес двинул дым и ветер над землей.

Долину он, как только солнце село,

От Пратоманьо до большой гряды^[590]

Покрыл туманом; небо почернело,

И воздух стал тяжелым от воды;

Пролился дождь, стремя по косогорам

Все то, в чем почве не было нужды,

Потоками свергаясь в беге скором

К большой реке,^[591] переполняя дол

И все сметая бешеным напором.

Мой хладный труп на берегу нашел

Аркьяно буйный; как обломок некий,

Закинул в Арно; крест из рук расплел,

Который я сложил, смыкая веки:

И, мутною обвив меня волной,

Своей добычей^[592] придавил навеки».

«Когда ты возвратишься в мир земной

И тягости забудешь путевые, –

Сказала третья тень вослед второй, –

То вспомни также обо мне, о Пии!

Я в Сьене жизнь, в Маремме смерть нашла,

Как знает тот, кому во дни былые

Я, обручаясь, руку отдала».^[593]

Песнь шестая

Второй уступ Предчистилища (окончание)

Когда кончается игра в три кости,

То проигравший снова их берет

И мечет их один, в унылой злости;

Другого провожает весь народ;

Кто спереди зайдет, кто сзади тронет,

Кто сбоку за себя словцо ввернет.

А тот идет и только ухо клонит;

Подаст кому, – идти уже вольней,

И так он понемногу всех разгонит.

Таков был я в густой толпе теней,

Чье множество казалось превелико,

И, обещая, управлялся с ней.

Там аретинец был, чью жизнь так дико

Похитил Гин ди Такко;^[594] рядом был

В погоне утонувший;^[595] Федерико

Новелло,^[596] руки протянув, молил;

И с ним пизанец, некогда явивший

В незлобивом Марцукко столько сил;^[597]

Граф Орсо^[598] был средь них; был дух, твердивший,

Что он враждой и завистью убит,

Его безвинно с телом разлучившей, –

Пьер де ла Бросс; брабантка пусть спешит,

Пока жива, с молитвами своими,

Не то похуже стадо ей грозит.^[599]

Когда я, наконец, расстался с ними,

Просившими, чтобы просил другой,

Дабы скорей им сделаться святыми,

Я начал так: «Я помню, светоч мой,

Ты отрицал, в стихе, тобою спетом,^[600]

Что суд небес смягчается мольбой;

А эти люди просят лишь об этом.

Иль их надежда тщетна, или мне

Твои слова не озарились светом?»

Он отвечал: «Они ясны вполне,

И этих душ надежда не напрасна,

Когда мы трезво поглядим извне.

Вершина правосудия согласна,

Чтоб огнь любви^[601] мог уничтожить вмиг

Долг, ими здесь платимый повсечасно.

А там, где стих мой у меня возник,^[602]

Молитва не служила искупленьем,

И звук ее небес бы не достиг.

Но не смущайся тягостным сомненьем:

Спроси у той, которая прольет

Свет между истиной и разуменьем.

Ты понял ли, не знаю: речь идет

О Беатриче. Там, на выси горной,

Она с улыбкой, радостная, ждет».

И я: «Идем же поступью проворной;

Уже и сам я меньше утомлен,

А видишь – склон оделся тенью черной».

«Сегодня мы пройдем, – ответил он, –

Как можно больше; много – не придется,

И этим ты напрасно обольщен.

Пока взойдешь, не раз еще вернется

Тот, кто сейчас уже горой закрыт,

Так что и луч вокруг тебя не рвется.

Но видишь – там какой-то дух сидит,

Совсем один, взирая к нам безгласно;

Он скажет нам, где краткий путь лежит».

Мы шли к нему. Как гордо и бесстрастно

Ты ждал, ломбардский дух,^[603] и лишь едва

Водил очами, медленно и властно!

Он про себя таил свои слова,

Нас, на него идущих озирая

С осанкой отдыхающего льва.

Вождь подошел к нему узнать, какая

Удобнее дорога к вышине;

Но он, на эту речь не отвечая –

Спросил о нашей жизни и стране.

Чуть «Мантуя…» успел сказать Вергилий,

Как дух, в своей замкнутый глубине,

P73

Встал, и уста его проговорили:

«О мантуанец, я же твой земляк,

Сорделло!» И они объятья слили.

Италия, раба, скорбей очаг,

В великой буре судно без кормила,

Не госпожа народов, а кабак!

Здесь доблестной душе довольно было

Лишь звук услышать милой стороны,

Чтобы она сородича почтила;

А у тебя не могут без войны

Твои живые, и они грызутся,

Одной стеной и рвом окружены.

Тебе, несчастной, стоит оглянуться

На берега твои и города:

Где мирные обители найдутся?

К чему тебе подправил повода

Юстиниан, когда седло пустует?

Безуздой, меньше было бы стыда.^[604]

О вы, кому молиться долженствует,

Так чтобы Кесарь не слезал с седла,

Как вам господне слово указует, –

Вы видите, как эта лошадь зла,

Уже не укрощаемая шпорой

С тех пор, как вы взялись за удила?^[605]

И ты, Альберт немецкий,^[606] ты, который

Был должен утвердиться в стременах,

А дал ей одичать, – да грянут скорой

И правой карой звезды в небесах

На кровь твою, как ни на чью доселе,

Чтоб твой преемник ведал вечный страх!

Затем что ты и твой отец терпели,

Чтобы пустынней стал имперский сад,^[607]

А сами, сидя дома, богатели.

Приди, беспечный, кинуть только взгляд:

Мональди, Филиппески, Каппеллетти,

Монтекки, – те в слезах, а те дрожат!

Приди, взгляни на знать свою, на эти

Насилия, которые мы зрим,

На Сантафьор^[608] во мраке лихолетий!

Приди, взгляни, как сетует твой Рим,

Вдова, в слезах зовущая супруга:

«Я Кесарем покинута моим!»

Приди, взгляни, как любят все друг друга!

И, если нас тебе не жаль, приди

Хоть устыдиться нашего недуга!

И, если смею, о верховный Дий,^[609]

За род людской казненный казнью крестной,

Свой правый взор от нас не отводи!

Или, быть может, в глубине чудесной

Твоих судеб ты нам готовишь клад

Великой радости, для нас безвестной?

Ведь города Италии кишат

Тиранами, и в образе клеврета^[610]

Любой мужик пролезть в Марцеллы^[611] рад.

Флоренция моя, тебя все это

Касаться не должно, ты – вдалеке,

В твоем народе каждый – муж совета!

У многих правда – в сердце, в тайнике,

Но необдуманно стрельнуть – боятся;

А у твоих она на языке

Иные общим делом тяготятся;

А твой народ, участливый к нему,

Кричит незваный: «Я согласен взяться!»

Ликуй же ныне, ибо есть чему:

Ты мирна, ты разумна, ты богата!

А что я прав, то видно по всему.

И Спарта, и Афины, где когда-то

Гражданской правды занялась заря,

Перед тобою – малые ребята:

Тончайшие уставы мастеря,

Ты в октябре примеришь их, бывало,

И сносишь к середине ноября.

За краткий срок ты сколько раз меняла

Законы, деньги, весь уклад и чин

И собственное тело обновляла!

Опомнившись хотя б на миг один,

Поймешь сама, что ты – как та больная,

Которая не спит среди перин,

Ворочаясь и отдыха не зная.

Песнь седьмая

Долина земных властителей

И трижды, и четырежды успело

Приветствие возникнуть на устах,

Пока не молвил, отступив, Сорделло:

«Вы кто?» – «Когда на этих высотах

Достойные спастись еще не жили,

Октавиан^[612] похоронил мой прах.

Без правой веры был и я, Вергилий,

И лишь за то утратил вечный свет».

Так на вопрос слова вождя гласили.

Как тот, кто сам не знает – явь иль бред

То дивное, что перед ним предстало,

И, сомневаясь, говорит: «Есть… Нет…» –

Таков был этот; изумясь сначала,

Он взор потупил и ступил вперед

Обнять его, как низшему пристало.

«О свет латинян, – молвил он, – о тот,

Кто нашу речь вознес до полной власти,

Кто город мой почтил из рода в род,

Награда мне иль милость в этом счастье?

И если просьбы мне разрешены,

Скажи: ты был в Аду? в которой части?»

«Сквозь все круги отверженной страны, –

Ответил вождь мой, – я сюда явился;

От неба силы были мне даны.

Не делом, а неделаньем лишился^[613]

Я Солнца, к чьим лучам стремишься ты;

Его я поздно ведать научился.^[614]

Есть край внизу,^[615] где скорбь – от темноты,

А не от мук, и в сумраках бездонных

Не возгласы, а вздохи разлиты.

Там я, – среди младенцев, уязвленных

Зубами смерти в свете их зари,

Но от людской вины не отрешенных;

Там я, – средь тех, кто не облекся в три

Святые добродетели и строго

Блюл остальные, их нося внутри.^[616]

Но как дойти скорее до порога

Чистилища? Не можешь ли ты нам

Дать указанье, где лежит дорога?»

И он: «Скитаться здесь по всем местам,

Вверх и вокруг, я не стеснен нимало.

Насколько в силах, буду спутник вам.

Но видишь – время позднее настало,

А ночью вверх уже нельзя идти;

Пора наметить место для привала.

Здесь души есть направо по пути,

Которые тебе утешат очи,

И я готов тебя туда свести».

«Как так? – ответ был. – Если кто средь ночи

Пойдет наверх, ему не даст другой?

Иль просто самому не станет мочи?»

Сорделло по земле черкнул рукой,

Сказав: «Ты видишь? Стоит солнцу скрыться,

И ты замрешь пред этою чертой;

Причем тебе не даст наверх стремиться

Не что другое, как ночная тень;

Во тьме бессильем воля истребится.

Но книзу, со ступени на ступень,

И вкруг горы идти легко повсюду,

Пока укрыт за горизонтом день».

Мой вождь внимал его словам, как чуду,

И отвечал: «Веди же нас туда,

Где ты сказал, что я утешен буду».

Мы двинулись в дорогу, и тогда

В горе открылась выемка, такая,

Как здесь в горах бывает иногда.

«Войдем туда, – сказала тень благая, –

Где горный склон как бы раскрыл врата,

И там пробудем, утра ожидая».

Тропинка, не ровна и не крута,

Виясь, на край долины приводила,

Где меньше половины высота.^[617]

Сребро и злато, червлень и белила,

Отколотый недавно изумруд,

Лазурь и дуб-светляк превосходило

Сияние произраставших тут

Трав и цветов и верх над ними брало,

Как большие над меньшими берут.

Природа здесь не только расцвечала,

Но как бы некий непостижный сплав

Из сотен ароматов создавала.

«Salve, Regina,»^[618] – меж цветов и трав

Толпа теней,^[619] внизу сидевших, пела,

Незримое убежище избрав.

«Покуда солнце все еще не село, –

Наш мантуанский спутник нам сказал, –

Здесь обождать мы с вами можем смело.

Вы разглядите, став на этот вал,

Отчетливей их лица и движенья,

Чем если бы их сонм вас окружал.

Сидящий выше, с видом сокрушенья

О том, что он призваньем пренебрег,

И губ не раскрывающий для пенья, –

Был кесарем Рудольфом, и он мог

Помочь Италии воскреснуть вскоре,^[620]

А ныне этот час опять далек.^[621]

Тот, кто его ободрить хочет в горе,

Царил в земле, где воды вдоль дубрав

Молдава в Лабу льет, а Лаба в море.

То Оттокар; он из пелен не встав,

Был доблестней, чем бороду наживший

Его сынок, беспутный Венцеслав.^[622]

И тот курносый, в разговор вступивший

С таким вот благодушным добряком,

Пал, как беглец, честь лилий омрачивший.

И как он в грудь колотит кулаком!

А этот, щеку на руке лелея,

Как на постели, вздохи шлет тайком.

Отец и тесть французского злодея,

Они о мерзости его скорбят,

И боль язвит их, в сердце пламенея.^[623]

А этот кряжистый, поющий в лад

С тем носачом, смотрящим величаво,

Был опоясан, всем, что люди чтят.^[624]

И если бы в руках была держава

У юноши^[625], сидящего за ним,

Из чаши в чашу перешла бы слава,

Которой не хватило остальным:

Хоть воцарились Яков с Федериком,

Все то, что лучше, не досталось им.^[626]

Не часто доблесть, данная владыкам,

Восходит в ветви; тот ее дарит,

Кто может все в могуществе великом.

Носач изведал так же этот стыд,

Как с ним поющий Педро знаменитый:

Прованс и Пулья стонут от обид.^[627]

Он выше был, чем отпрыск, им отвитый,

Как и Костанца мужем пославней,

Чем были Беатриче с Маргеритой.^[628]

А вот смиреннейший из королей,

Английский Генрих, севший одиноко;

Счастливее был рост его ветвей.^[629]

Там, ниже всех, где дол лежит глубоко,

Маркиз Гульельмо подымает взгляд;

Алессандрия за него жестоко

Казнила Канавез и Монферрат».^[630]

Песнь восьмая

Долина земных властителей (продолжение)

В тот самый час, когда томят печали

Отплывших вдаль и нежит мысль о том,

Как милые их утром провожали,

А новый странник на пути своем

Пронзен любовью, дальний звон внимая,

Подобный плачу над умершим днем, –

Я начал, слух невольно отрешая,^[631]

Следить, как средь теней встает одна,

К вниманью мановеньем приглашая.

Сложив и вскинув кисти рук, она

Стремила взор к востоку и, казалось,

Шептала богу: «Я одним полна».

«Te lucis ante»,^[632] – с уст ее раздалось

Так набожно, и так был нежен звук,

Что о себе самом позабывалось.

И, набожно и нежно, весь их круг

С ней до конца исполнил песнопенье,

Взор воздымая до верховных дуг.^[633]

Здесь в истину вонзи, читатель, зренье;

Покровы так прозрачны, что сквозь них

Уже совсем легко проникновенье.^[634]

Я видел: сонм властителей земных,

С покорно вознесенными очами,

Как в ожиданье, побледнев, затих.

И видел я: два ангела, над нами

Спускаясь вниз, держали два клинка,

Пылающих, с неострыми концами.

И, зеленее свежего листка,

Одежда их, в ветру зеленых крылий,

Вилась вослед, волниста и легка.

Один слетел чуть выше, чем мы были,

Другой – на обращенный к нам откос,

И так они сидевших окаймили.

Я различал их русый цвет волос,

Но взгляд темнел, на лицах их почия,

И яркости чрезмерной я не снес.

«Они сошли из лона, где Мария, –

Сказал Сорделло, – чтобы дол стеречь,

Затем что близко появленье змия».

И я, не зная, как себя беречь,

Взглянул вокруг и поспешил укрыться,

Оледенелый, возле верных плеч.

И вновь Сорделло: «Нам пора спуститься

И славным теням о себе сказать;

Им будет радость с вами очутиться».

Я, в три шага, ступил уже на гладь;

И видел, как одна из душ взирала

Все на меня, как будто чтоб узнать.

Уже и воздух почернел немало,

Но для моих и для ее очей

Он все же вскрыл то, что таил сначала.

Она ко мне подвинулась, я – к ней.

Как я был счастлив, Нино благородный,^[635]

Тебя узреть не между злых теней!

Приветствий дань была поочередной;

И он затем: «К прибрежью под горой

Давно ли ты приплыл пустыней водной?»

«О, – я сказал, – я вышел пред зарей

Из скорбных мест и жизнь влачу земную,

Хоть, идя так, забочусь о другой».

Из уст моих услышав речь такую,

Он и Сорделло подались назад,

Дивясь тому, о чем я повествую.

Один к Вергилию направил взгляд,

Другой – к сидевшим, крикнув: «Встань, Куррадо^[636]!

Взгляни, как бог щедротами богат!»

Затем ко мне: «Ты, избранное чадо,

К которому так милостив был тот,

О чьих путях и мудрствовать не надо, –

Скажи в том мире, за простором вод,

Чтоб мне моя Джованна^[637] пособила

Там, где невинных верный отклик ждет.

Должно быть, мать ее меня забыла,

Свой белый плат носив недолгий час,

А в нем бы ей, несчастной, лучше было.^[638]

Ее пример являет напоказ,

Что пламень в женском сердце вечно хочет

Глаз и касанья, чтобы он не гас.

И не такое ей надгробье прочит

Ехидна, в бой ведущая Милан,

Какое создал бы галлурский кочет».^[639]

Так вел он речь, и взор его и стан

Несли печать горячего порыва,

Которым дух пристойно обуян.

Мои глаза стремились в твердь пытливо,

Туда, где звезды обращают ход,

Как сердце колеса, неторопливо.

И вождь: «О сын мой, что твой взор влечет?»

И я ему: «Три этих ярких света,

Зажегшие вкруг остья небосвод».

И он: «Те, что ты видел до рассвета,

Склонились, все четыре, в должный срок;

На смену им взошло трехзвездье это».^[640]

Сорделло вдруг его к себе привлек,

Сказав: «Вот он! Взгляни на супостата!» –

И указал, чтоб тот увидеть мог.

Там, где стена расселины разъята,

Была змея, похожая на ту,

Что Еве горький плод дала когда-то.

В цветах и травах бороздя черту,

Она порой свивалась, чтобы спину

Лизнуть, как зверь наводит красоту.

Не видев сам, я речь о том откину,

Как тот и этот горний ястреб взмыл;

Я их полет застал наполовину.

Едва заслыша взмах зеленых крыл,

Змей ускользнул, и каждый ангел снова

Взлетел туда же, где он прежде был.

А тот, кто подошел к нам после зова

Судьи, все это время напролет

Следил за мной и не промолвил слова.

«Твой путеводный светоч да найдет, –

Он начал, – нужный воск в твоей же воле,

Пока не ступишь на финифть высот!

Когда ты ведаешь хоть в малой доле

Про Вальдимагру и про те края,

Подай мне весть о дедовском престоле.

Куррадо Маласпина звался я;

Но Старый – тот другой, он был мне дедом;^[641]

Любовь к родным светлеет здесь моя».

«О, – я сказал, – мне только по беседам

Знаком ваш край; но разве угол есть

Во всей Европе, где б он не был ведом?

Ваш дом стяжал заслуженную честь,

Почет владыкам и почет державе,

И даже кто там не был, слышал весть.

И, как стремлюсь к вершине, так я вправе

Сказать: ваш род, за что ему хвала,

Кошель и меч в старинной держит славе.

В нем доблесть от привычки возросла,

И, хоть с пути дурным главой^[642] все сбито,

Он знает цель и сторонится зла».

И тот: «Иди; поведаю открыто,

Что солнце не успеет лечь семь раз

Там, где Овен расположил копыта,

Как это мненье лестное о нас

Тебе в средину головы вклинится

Гвоздями, крепче, чем чужой рассказ,

Раз приговор не может не свершиться».^[643]

Песнь девятая

Долина земных властителей (окончание) – Врата Чистилища

Наложница старинного Тифона

Взошла белеть на утренний помост,

Забыв объятья друга, и корона

На ней сияла из лучистых звезд,

С холодным зверем сходная чертами,

Который бьет нас, изгибая хвост;^[644]

И ночь означила двумя шагами

В том месте, где мы были, свой подъем,

И даже третий поникал крылами,^[645]

Когда, с Адамом в существе своем,^[646]

Я на траву склонился, засыпая,

Там, где мы все сидели впятером^[647].

В тот час, когда поет, зарю встречая,

Касатка, и напев ее тосклив,

Как будто скорбь ей памятна былая,^[648]

И разум наш, себя освободив

От дум и сбросив тленные покровы,

Бывает как бы веще прозорлив,

Мне снилось – надо мной орел суровый

Навис, одетый в золотистый цвет,

Распластанный и ринуться готовый,

И будто бы я там, где Ганимед,

Своих покинув, дивно возвеличен,

Восхищен был в заоблачный совет.^[649]

Мне думалось: «Быть может, он привычен

Разить лишь тут, где он настиг меня,

А иначе к добыче безразличен».

Меж тем, кругами землю осеня,

Он грозовым перуном опустился

И взмыл со мной до самого огня.^[650]

И тут я вместе с ним воспламенился;

И призрачный пожар меня палил

С такою силой, что мой сон разбился.

Не меньше вздрогнул некогда Ахилл,

Водя окрест очнувшиеся веки

И сам не зная, где он их раскрыл,

Когда он от Хироновой опеки

Был матерью на Скир перенесен,

Хотя и там его настигли греки,^[651] –

Чем вздрогнул я, когда покинул сон

Мое лицо; я побледнел и хладом

Пронизан был, как тот, кто устрашен.

Один Вергилий был со мною рядом,

И третий час сияла солнцем высь,

И море расстилалось перед взглядом.

Мой господин промолвил: «Не страшись!

Оставь сомненья, мы уже у цели;

Не робостью, но силой облекись!

Мы, наконец, Чистилище узрели:

Вот и кругом идущая скала,

А вот и самый вход, подобный щели.

Когда заря была уже светла,

А ты дремал душой, в цветах почия

Среди долины, женщина пришла,

И так она сказала: «Я Лючия;

Чтобы тому, кто спит, помочь верней,

Его сама хочу перенести я».

И от Сорделло и других теней

Тебя взяла и, так как солнце встало,

Пошла наверх, и я вослед за ней.

И, здесь тебя оставив, указала

Прекрасными очами этот вход;

И тотчас ни ее, ни сна не стало».^[652]

Как тот, кто от сомненья перейдет

К познанью правды и, ее оплотом

Оборонясь, решимость обретет,

Так ожил я; и, видя, что заботам

Моим конец, вождь на крутой откос

Пошел вперед, и я за ним – к высотам.

Ты усмотрел, читатель, как вознес

Я свой предмет; и поневоле надо,

Чтоб вместе с ним и я в искусстве рос.

Мы подошли, и, где сперва для взгляда

В скале чернела только пустота,

Как если трещину дает ограда,

Я увидал перед собой врата,

И три больших ступени, разных цветом,

И вратника, сомкнувшего уста.

Сидел он, как я различил при этом,

Над самой верхней, чтобы вход стеречь,

Таков лицом, что я был ранен светом.

В его руке был обнаженный меч,

Где отраженья солнца так дробились,

Что я глаза старался оберечь.

«Скажите с места: вы зачем явились? –

Так начал он. – Кто вам дойти помог?

Смотрите, как бы вы не поплатились!»

«Жена с небес, а ей знаком зарок, –

Сказал мой вождь, – явив нам эти сени,

Промолвила: «Идите, вот порог».

«Не презрите благих ее велений! –

Нас благосклонный вратарь пригласил. –

Придите же подняться на ступени».

Из этих трех уступов первый был

Столь гладкий и блестящий мрамор белый,

Что он мое подобье отразил;

Второй – шершавый камень обгорелый,

Растресканный и вдоль и поперек,

И цветом словно пурпур почернелый;

И третий, тот, который сверху лег, –

Кусок порфира, ограненный строго,

Огнисто-алый, как кровавый ток.

На нем стопы покоил вестник бога;

Сидел он, обращенный к ступеням,

На выступе алмазного порога.

Ведя меня, как я хотел и сам,

По плитам вверх, мне молвил мой вожатый:

«Проси смиренно, чтоб он отпер нам».

И я, благоговением объятый,

К святым стопам, моля открыть, упал,

Себя рукой ударя в грудь трикраты.

Семь Р^[653] на лбу моем он начертал

Концом меча и: «Смой, чтобы он сгинул,

Когда войдешь, след этих ран», – сказал.

Как если б кто сухую землю вскинул

Иль разбросал золу, совсем такой

Был цвет его одежд. Из них он вынул

Ключи – серебряный и золотой;

И, белый с желтым взяв поочередно,

Он сделал с дверью чаемое мной.

«Как только тот иль этот ключ свободно

Не ходит в скважине и слаб нажим, –

Сказал он нам, – то и пытать бесплодно.

Один ценней; но чтоб владеть другим,

Умом и знаньем нужно изощриться,

И узел без него неразрешим.

Мне дал их Петр, веля мне ошибиться

Скорей впустив, чем отослав назад,

Тех, кто пришел у ног моих склониться».

Потом, толкая створ священных врат:

«Войдите, но запомните сначала,

Что изгнан тот, кто обращает взгляд».

В тот миг, когда святая дверь вращала

В своих глубоких гнездах стержни стрел

Из мощного и звонкого металла,

Не так боролся и не так гудел

Тарпей,^[654] лишаясь доброго Метелла,

Которого утратив – оскудел.

Я поднял взор, когда она взгремела,

И услыхал, как сквозь отрадный гуд

Далекое «Те Deum»^[655] долетело.

И точно то же получалось тут,

Что слышали мы все неоднократно,

Когда стоят и под орган поют,

И пение то внятно, то невнятно.

Песнь десятая

Чистилище – Круг первый – Гордецы

Тогда мы очутились за порогом,

Заброшенным из-за любви дурной,^[656]

Ведущей души по кривым дорогам,

Дверь, загремев, захлопнулась за мной;

И, оглянись я на дверные своды,

Что б я сказал, подавленный виной?

Мы подымались в трещине породы,

Где та и эта двигалась стена,^[657]

Как набегают, чтоб отхлынуть, воды.

Мой вождь сказал: «Здесь выучка нужна,

Чтоб угадать, какая в самом деле

Окажется надежней сторона».

Вперед мы подвигались еле-еле,

И скудный месяц, канув глубоко,

Улегся раньше на своей постеле,

Чем мы прошли игольное ушко.^[658]

Мы вышли там,^[659] где горный склон от края

Повсюду отступил недалеко,

Я – утомясь, и вождь и я – не зная,

Куда идти; тропа над бездной шла,

Безлюднее, чем колея степная.

От кромки, где срывается скала,

И до стены, вздымавшейся высоко,

Она в три роста шириной была.

Докуда крылья простирало око,

Налево и направо, – весь извив

Дороги этой шел равно широко.

Еще вперед и шагу не ступив,

Я, озираясь, убедился ясно,

Что весь белевший надо мной обрыв

Был мрамор, изваянный так прекрасно,

Что подражать не только Поликлет^[660],

Но и природа стала бы напрасно.^[661]

Тот ангел, что земле принес обет

Столь слезно чаемого примиренья

И с неба вековечный снял завет,

Являлся нам в правдивости движенья

Так живо, что ни в чем не походил

На молчаливые изображенья.

Он, я бы клялся, «Ave!»^[662] говорил

Склонившейся жене благословенной,

Чей ключ любовь в высотах отворил.

В ее чертах ответ ее смиренный,

«Ессе ancilla Dei»,^[663] был ясней,

Чем в мягком воске образ впечатленный.^[664]

«В такой недвижности не цепеней!» –

Сказал учитель мой, ко мне стоявший

Той стороной, где сердце у людей.

Я, отрывая взгляд мой созерцавший,

Увидел за Марией, в стороне,

Где находился мне повелевавший

,

Другой рассказ, иссеченный в стене;

Я стал напротив, обойдя поэта,

Чтобы глазам он был открыт вполне.

Изображало изваянье это,

Как на волах святой ковчег везут,

Ужасный тем, кто не блюдет запрета.

И на семь хоров разделенный люд

Мои два чувства вовлекал в раздоры;

Слух скажет: «Нет», а зренье: «Да, поют».

Как и о дыме ладанном, который

Там был изображен, глаз и ноздря

О «да» и «нет» вели друг с другом споры.

А впереди священного ларя

Смиренный Псалмопевец, пляс творящий,

И больше был, и меньше был царя.

Мелхола, изваянная смотрящей

Напротив из окна больших палат,

Имела облик гневной и скорбящей.^[665]

Я двинулся, чтобы насытить взгляд

Другою повестью, которой вправо,

Вслед за Мелхолой, продолжался ряд.

Там возвещалась истинная слава

Того владыки римлян, чьи дела

Григорий обессмертил величаво.^[666]

Вдовица, ухватясь за удила,

Молила императора Траяна

И слезы, сокрушенная, лила.

От всадников тесна была поляна,

И в золоте колеблемых знамен

Орлы парили, кесарю охрана.

Окружена людьми со всех сторон,

Несчастная звала с тоской во взоре:

«Мой сын убит, он должен быть отмщен!»

И кесарь ей: «Повремени, я вскоре

Вернусь». – «А вдруг, – вдовица говорит,

Как всякий тот, кого торопит горе, –

Ты не вернешься?» Он же ей: «Отмстит

Преемник мой». А та: «Не оправданье –

Когда другой добро за нас творит».

И он: «Утешься! Чтя мое призванье,

Я не уйду, не сотворив суда.

Так требуют мой долг и состраданье».^[667]

Кто нового не видел никогда,^[668]

Тот создал чудо этой речи зримой,

Немыслимой для смертного труда.

Пока мой взор впивал, неутомимый,

Смирение всех этих душ людских,

Все, что изваял мастер несравнимый,

«Оттуда к нам, но шаг их очень тих, –

Шепнул поэт, – идет толпа густая;

Путь к высоте узнаем мы у них».

Мои глаза, которые, взирая,

Пленялись созерцаньем новизны,

К нему метнулись, мига не теряя.

Читатель, да не будут смущены

Твоей души благие помышленья

Тем, как господь взымает долг с вины.

Подумай не о тягости мученья,

А о конце, о том, что крайний час

Для худших мук – час грозного решенья.^[669]

Я начал так: «То, что идет на нас,

И на людей по виду непохоже,

А что идет – не различает глаз».

И он в ответ: «Едва ль есть кара строже,

И ею так придавлены они,

Что я и сам сперва не понял тоже.

Но присмотрись и зреньем расчлени,

Что движется под этими камнями:

Как бьют они самих себя, взгляни!»

О христиане, гордые сердцами,

Несчастные, чьи тусклые умы

Уводят вас попятными путями!

Вам невдомек, что только черви мы,

В которых зреет мотылек нетленный,

На божий суд взлетающий из тьмы!

Чего возносится ваш дух надменный,

Коль сами вы не разнитесь ничуть

От плоти червяка несовершенной?

Как если истукан какой-нибудь,

Чтоб крыше иль навесу дать опору,

Колени, скрючась, упирает в грудь

И мнимой болью причиняет взору

Прямую боль; так, наклонясь вперед,

И эти люди обходили гору.

Кто легче нес, а кто тяжеле гнет,

И так, согбенный, двигался по краю;

Но с виду терпеливейший и тот

Как бы взывал в слезах: «Изнемогаю!»

Поиск по сайту: