Песнь девятнадцатая. Круг четвертый (окончание) – Круг пятый – Скупцы и расточители

Круг четвертый (окончание) – Круг пятый – Скупцы и расточители

Когда разлитый в воздухе безбурном

Зной дня слабей, чем хладная луна,

Осиленный землей или Сатурном,^[790]

А геомантам, пред зарей, видна

Fortuna major там, где торопливо

Восточная светлеет сторона,^[791]

В мой сон вступила женщина: гугнива,

С культями вместо рук, лицом желта,

Она хромала и глядела криво.^[792]

Я на нее смотрел; как теплота

Живит издрогнувшее за ночь тело,

Так и мой взгляд ей развязал уста,

Помог ей тотчас выпрямиться смело

И гиблое лицо свое облечь

В такие краски, как любовь велела.^[793]

Как только у нее явилась речь,

Она запела так, что я от плена

С трудом бы мог вниманье уберечь.

«Я, – призрак пел, – я нежная сирена,

Мутящая рассудок моряков,

И голос мой для них всему замена.

Улисса совратил мой сладкий зов

С его пути;^[794] и тот, кто мной пленится,

Уходит редко из моих оков».

Скорей, чем рот ее успел закрыться,

Святая и усердная жена^[795]

Возникла возле, чтобы той смутиться.

«Вергилий, о Вергилий, кто она?» –

Ее был возглас; он же, стоя рядом,

Взирал, как эта чистая гневна.

Она ее схватила с грозным взглядом

И, ткань порвав, открыла ей живот;

Меня он разбудил несносным смрадом.

«Я трижды звал, потом оставил счет, –

Сказал мой вождь, чуть я повел очами. –

Вставай, пора идти! Отыщем вход».

Я встал; уже наполнились лучами

По всей горе священные круги;

Мы шли с недавним солнцем за плечами.

Я следом направлял мои шаги,

Изогнутый под грузом размышлений,

Как половина мостовой дуги.

Вдруг раздалось: «Придите, здесь ступени», –

И ласка в этом голосе была,

Какой не слышно в нашей смертной сени.

Раскрыв, подобно лебедю, крыла,

Так говоривший нас наверх направил,

Туда, где в камне лестница вела.

Он, обмахнув нас перьями, прибавил,

Что те, «qui lugent»,^[796] счастье обрели,

И утешенье, ждущее их, славил.

«Ты что склонился чуть не до земли?» –

Так начал говорить мне мой вожатый,

Когда мы выше ангела взошли.

И я: «Иду, сомненьями объятый;

Я видел сон и жаждал бы ясней

Понять язык его замысловатый».

И он: «Ты видел ведьму древних дней,

Ту самую, о ком скорбят над нами;

Ты видел, как разделываться с ней.^[797]

С тебя довольно; землю бей стопами!

Взор обрати к вабилу^[798], что кружит

Предвечный царь огромными кругами!»

Как сокол долго под ноги глядит,

Потом, услышав оклик, встрепенется

И тянется туда, где будет сыт,

Так сделал я; и так, пока сечется

Ведущей вверх тропой громада скал,

Всходил к уступу, где дорога вьется.

Вступая в пятый круг, я увидал

Народ, который, двинуться не смея,

Лицом к земле поверженный, рыдал.

«Adhaesit pavimento anima mea!»^[799] –

Услышал я повсюду скорбный звук,

Едва слова сквозь вздохи разумея.

«Избранники, чье облегченье мук –

И в правде, и в надежде, укажите,

Как нам подняться в следующий круг!»

«Когда вы здесь меж нами не лежите,

То, чтобы путь туда найти верней,

Кнаруже правое плечо держите».

Так молвил вождь, и так среди теней

Ему ответили; а кто ответил,

Мой слух мне указал всего точней.

Я взор наставника глазами встретил;

И он позволил, сделав бодрый знак,

То, что в просящем облике заметил.

Тогда, во всем свободный, я мой шаг

Направил ближе к месту, где скорбело

Созданье это, и промолвил так:

«Дух, льющий слезы, чтобы в них созрело

То, без чего возврата к богу нет,

Скажи, прервав твое святое дело:

Кем был ты;^[800] почему у вас хребет

Вверх обращен; и чем могу хоть мало

Тебе помочь, живым покинув свет?»

«Зачем нас небо так ничком прижало,

Ты будешь знать; но раньше scias quod

Fui successor Petri,^[801] – тень сказала. –

Меж Кьявери и Сьестри воды льет

Большой поток, и с ним одноименный

Высокий титул отличил мой род.^[802]

Я свыше месяца влачил, согбенный,

Блюдя от грязи, мантию Петра;

Пред ней – как пух все тяжести вселенной.

Увы, я поздно стал на путь добра!

Но я познал, уже как пастырь Рима,

Что жизнь земная – лживая мара.

Душа, я видел, как и встарь томима,

А выше стать в той жизни я не мог, –

И этой восхотел неудержимо.

До той поры я жалок и далек

От бога был, неизмеримо жадный,

И казнь, как видишь, на себя навлек.

Здесь явлен образ жадности наглядный

Вот в этих душах, что окрест лежат;

На всей горе нет муки столь нещадной.

Как там подняться не хотел наш взгляд

К высотам, устремляемый к земному,

Так здесь возмездьем он к земле прижат.

Как жадность там порыв любви к благому

Гасила в нас и не влекла к делам,^[803]

Так здесь возмездье, хоть и по-иному,

Стопы и руки связывает нам,

И мы простерты будем без движенья,

Пока угодно правым небесам».

Став на колени из благоговенья,

Я начал речь, но и по слуху он

Заметил этот признак уваженья

И молвил: «Почему ты так склонен?»

И я в ответ: «Таков ваш сан великий,

Что совестью я, стоя, уязвлен».

«Брат, встань! – ответил этот дух безликий. –

Ошибся ты: со всеми и с тобой

Я сослужитель одного владыки.

Тому, кто звук Евангелья святой,

Гласящий «Neque nubent»,^[804] разумеет,

Понятно будет сказанное мной.

Теперь иди; мне скорбь моя довлеет;

Ты мне мешаешь слезы лить, стеня,

В которых то, что говорил ты, зреет.^[805]

Есть добрая Аладжа^[806] у меня,

Племянница, – и только бы дурного

В ней не посеяла моя родня!

Там у меня нет никого другого».

Поиск по сайту: