Песнь двадцать седьмая. Круг восьмой – Восьмой ров (окончание)

Круг восьмой – Восьмой ров (окончание)

Уже горел прямым и ровным светом

Умолкший пламень, уходя во тьму,

Отпущенный приветливым поэтом, –

Когда другой, возникший вслед ему,^[367]

Невнятным гулом, рвущимся из жала,

Привлек наш взор к верховью своему.

Как сицилийский бык, взревев сначала

От возгласов того, – и поделом, –

Чье мастерство его образовало,

Ревел от голоса казнимых в нем

И, хоть он был всего лишь медь литая,

Страдающим казался существом,^[368]

Так, в пламени пути не обретая,

В его наречье, в нераздельный рык,

Слова преображались, вылетая.

Когда же звук их наконец проник

Сквозь острие, придав ему дрожанье,

Которое им сообщал язык,

К нам донеслось: «К тебе мое воззванье,

О ты, что, по-ломбардски говоря,^[369]

Сказал: «Иди, я утолил желанье!»

Мольбу, быть может, позднюю творя,

Молю, помедли здесь, где мы страдаем:

Смотри, я медлю пред тобой, горя!

Когда, простясь с латинским милым краем,

Ты только что достиг слепого дна,

Где я за грех содеянный терзаем,

Скажи: в Романье^[370] – мир или война?

От стен Урбино^[371] и до горной сени,

Вскормившей Тибр, лежит моя страна».

Я вслушивался, полон размышлений,

Когда вожатый, тронув локоть мне,

Промолвил так: «Ответь латинской тени».

Уже ответ мой был готов вполне,

И я сказал, мгновенно речь построя:

«О дух, сокрытый в этой глубине,

Твоя Романья^[372] даже в дни покоя

Без войн в сердцах тиранов не жила;

Но явного сейчас не видно боя.

Равенна – все такая, как была:

Орел Поленты в ней обосновался,

До самой Червьи распластав крыла.^[373]

Оплот, который долго защищался

И где французов алый холм полег,^[374]

В зеленых лапах ныне оказался.^[375]

Барбос Верруккьо^[376] и его щенок,

С Монтаньей^[377] обошедшиеся скверно,

Сверлят зубами тот же все кусок.

В твердынях над Ламоне и Сантерпо

Владычит львенок белого герба,

Друзей меняя дважды в год примерно;^[378]

А та, где льется Савьо, той судьба

Между горой и долом находиться,

Живя меж волей и ярмом раба.^[379]

Но кто же ты, прошу тебя открыться;

Ведь я тебе охотно отвечал, –

Пусть в мире память о тебе продлится!»

Сперва огонь немного помычал

По-своему, потом, качнув не сразу

Колючую вершину, прозвучал:

«Когда б я знал, что моему рассказу

Внимает тот, кто вновь увидит свет,

То мой огонь не дрогнул бы ни разу.

Но так как в мир от нас возврата нет

И я такого не слыхал примера,

Я, не страшась позора, дам ответ.

Я меч сменил на пояс кордильера^[380]

И верил, что приемлю благодать;

И так моя исполнилась бы вера,

Когда бы в грех не ввел меня опять

Верховный пастырь^[381] (злой ему судьбины!);

Как это было, – я хочу сказать.

Пока я нес, в минувшие годины,

Дар материнский мяса и костей,

Обычай мой был лисий, а не львиный.

Я знал все виды потайных путей

И ведал ухищренья всякой масти;

Край света слышал звук моих затей.

Когда я понял, что достиг той части

Моей стези, где мудрый человек,

Убрав свой парус, сматывает снасти,

Все, что меня пленяло, я отсек;

И, сокрушенно исповедь содеяв, –

О горе мне! – я спасся бы навек.

Первоначальник новых фарисеев,^[382]

Воюя в тех местах, где Латеран,^[383]

Не против сарацин иль иудеев,

Затем что в битву шел на христиан,

Не виноватых в том, что Акра взята,

Не торговавших в землях басурман,^[384]

Свой величавый сан и все, что свято,

Презрел в себе, во мне – смиренный чин

И вервь^[385], тела сушившую когда-то,

И, словно прокаженный Константин,

Сильвестра из Сираттских недр призвавший,^[386]

Призвал меня, решив, что я один

Уйму надменный жар, его снедавший;

Я слушал и не знал, что возразить:

Как во хмелю казался вопрошавший.

«Не бойся, – продолжал он говорить, –

Ты согрешенью будешь непричастен,

Подав совет, как Пенестрино^[387] срыть.

Рай запирать и отпирать я властен;

Я два ключа недаром получил,

К которым мой предместник^[388] был бесстрастен».

Меня столь важный довод оттеснил

Туда, где я молчать не смел бы доле,

И я: «Отец, когда с меня ты смыл

Мой грех, творимый по твоей же воле, –

Да будет твой посул длиннее дел,

И возликуешь на святом престоле».

В мой смертный час Франциск^[389] за мной слетел,

Но некий черный херувим^[390] вступился,

Сказав: «Не тронь; я им давно владел.

Пора, чтоб он к моим рабам спустился;

С тех пор как он коварный дал урок,^[391]

Ему я крепко в волосы вцепился;

Не каясь, он прощенным быть не мог,

А каяться, грешить желая все же,

Нельзя: в таком сужденье есть порок».

Как содрогнулся я, великий боже,

Когда меня он ухватил, спросив:

«А ты не думал, что я логик тоже?»

Он снес меня к Миносу; тот, обвив

Хвост восемь раз вокруг спины могучей,

Его от злобы даже укусив,

Сказал: «Ввергается в огонь крадучий!»

И вот я гибну, где ты зрел меня,

И скорбно движусь в этой ризе жгучей!»

Свою докончив повесть, столб огня

Покинул нас, терзанием объятый,

Колючий рог свивая и клоня.

И дальше, гребнем, я и мой вожатый

Прошли туда, где нависает свод

Над рвом, в котором требуют расплаты

От тех, кто, разделяя, копит гнет.^[392]

Поиск по сайту: