Песнь двадцать седьмая

Восьмое, звездное небо (окончание) – Вознесение в девятое небо

«Отцу, и сыну, и святому духу» –

Повсюду – «слава!» – раздалось в Раю,

И тот напев был упоеньем слуху.

Взирая, я, казалось, взором пью

Улыбку мирозданья, так что зримый

И звучный хмель вливался в грудь мою.

О, радость! О, восторг невыразимый!

О, жизнь, где всё – любовь и всё – покой!

О, верный клад, без алчности хранимый!

Четыре светоча^[1655] передо мной

Пылали, и, мгновенье за мгновеньем,

Представший первым^[1656] силил пламень свой;

И стал таким, каким пред нашим зреньем

Юпитер был бы, если б Марс и он,

Став птицами, сменились опереньем.^[1657]

Та власть, которой там распределен

Черед и чин, благословенным светам

Велела смолкнуть, и угас их звон,

Когда я внял: «Что я меняюсь цветом,

Не удивляйся; внемля мой глагол,

Все переменят цвет в соборе этом.

Тот, кто, как вор, воссел на мой престол,^[1658]

На мой престол, на мой престол, который

Пуст перед сыном божиим, возвел

На кладбище моем^[1659] сплошные горы

Кровавой грязи; сверженный с высот,^[1660]

Любуясь этим, утешает взоры».

Тот цвет, которым солнечный восход

Иль час заката облака объемлет,

Внезапно охватил весь небосвод.

И словно женщина, чья честь не дремлет

И сердце стойко, чувствует испуг,

Когда о чьем-либо проступке внемлет,

Так Беатриче изменилась вдруг;

Я думаю, что небо так затмилось,

Когда Всесильный^[1661] поникал средь мук.

Меж тем все дальше речь его стремилась,

И перемена в голосе была

Не меньшая, чем в облике явилась.

«Невеста божья не затем взросла

Моею кровью, кровью Лина, Клета,

Чтоб золото стяжалось без числа;

И только чтоб стяжать блаженство это,

Сикст, Пий, Каликст и праведный Урбан,^[1662]

Стеня, пролили кровь в былые лета.

Не мы хотели, чтобы христиан

Преемник наш пристрастною рукою

Делил на правый и на левый стан;^[1663]

Ни чтоб ключи, полученные мною,

Могли гербом на ратном стяге стать,

Который на крещеных поднят к бою;

Ни чтобы образ мой скреплял печать

Для льготных грамот, покупных и лживых,

Меня краснеть неволя и пылать!

В одежде пастырей-волков грызливых

На всех лугах мы видим средь ягнят.

О божий суд, восстань на нечестивых!

Гасконцы с каорсинцами^[1664] хотят

Пить нашу кровь; о доброе начало,^[1665]

В какой конечный впало ты разврат!

Но промысел, чья помощь Рим спасала

В великой Сципионовой борьбе,^[1666]

Спасет, я знаю, – и пора настала.

И ты, мой сын, сойдя к земной судьбе

Под смертным грузом, смелыми устами

Скажи о том, что я сказал тебе!»

Как дельный воздух мерзлыми парами

Снежит к земле, едва лишь Козерог

К светилу дня притронется рогами,^[1667]

Так здесь эфир себя в красу облек,

Победные взвевая испаренья,

Помедлившие с нами долгий срок.

Мой взгляд следил все выше их движенья,

Пока среда чрезмерной высоты

Ему не преградила восхожденья.

И госпожа, когда от той меты

Я взор отвел, сказала: «Опуская

Глаза, взгляни, куда пронесся ты!»

И я увидел, что с тех пор, когда я

Вниз посмотрел, над первой полосой

Я от средины сдвинулся до края.^[1668]

Я видел там, за Гадесом^[1669], шальной

Улиссов путь;^[1670] здесь – берег, на котором

Европа стала ношей дорогой.^[1671]

Я тот клочок^[1672] обвел бы шире взором,

Но солнце в бездне упреждало нас

На целый знак и больше,^[1673] в беге скором.

Влюбленный дух, который всякий час

Стремился пламенно к своей богине,

Как никогда ждал взора милых глаз;

Все, чем природа или кисть доныне

Пленяли взор, чтоб уловлять сердца,

Иль в смертном теле, или на картине,

Казалось бы ничтожным до конца

Пред дивной радостью, что мне блеснула,

Чуть я увидел свет ее лица;

И мощь, которой мне в глаза пахнуло,

Меня, рванув из Ледина гнезда,^[1674]

В быстрейшее из всех небес^[1675] метнула.

Так однородна вся его среда,

Что я не ведал, где я оказался,

Моей вожатой вознесен туда.

И мне, чтоб я в догадках не терялся,

Так радостно сказала госпожа,

Как будто бог в ее лице смеялся:

«Природа мира, все, что есть, кружа

Вокруг ядра, которое почило,^[1676]

Идет отсюда, как от рубежа.

И небо это божья мысль вместила,

Где и любовь, чья власть его влечет,

Берет свой пыл, и скрытая в нем сила.^[1677]

Свет и любовь объемлют этот свод,

Как всякий низший кружит, им объятый;

И те высоты их творец блюдет.^[1678]

Движенье здесь^[1679] не мерят мерой взятой,

Но все движенья меру в нем берут,

Как десять – в половине или в пятой.^[1680]

Как время, в этот погрузясь сосуд

Корнями, в остальных живет вершиной,

Теперь понять тебе уже не в труд.^[1681]

О жадность! Не способен ни единый

Из тех, кого ты держишь, поглотив,

Поднять зеницы над твоей пучиной!

Цвет доброй воли в смертном сердце жив;

Но ливней беспрестанные потоки

Родят уродцев из хороших слив.

Одни младенцы слушают уроки

Добра и веры, чтоб забыть вполне

Их смысл скорей, чем опушатся щеки.

Кто, лепеча, о постном помнил дне,

Вкушает языком, возросшим в силе,

Любую пищу при любой луне.^[1682]

Иной из тех, что, лепеча, любили

И чтили мать, – владея речью, рад

Ее увидеть поскорей в могиле.

И так вот кожу белую чернят,

Вняв обольщеньям дочери прекрасной

Дарующего утро и закат.^[1683]

Размысли, и причина станет ясной:

Ведь над землею власть упразднена,^[1684]

И род людской идет стезей опасной.

Но раньше, чем январь возьмет весна

Посредством сотой,^[1685] вами небреженной,

Так хлынет светом горняя страна,

Что вихрь^[1686], уже давно предвозвещенный,

Носы туда, где кормы, повернет,

Помчав суда дорогой неуклонной;

И за цветком поспеет добрый плод».

Поиск по сайту: