Песнь тридцать четвертая

Круг девятый – Четвертый пояс (Джудекка) – Предатгели благодетелей – Люцифер – Три пасти Люцифера – Предатели величества божеского и человеческого – Центр вселенной – Восхождение к южному полушарию

Vexma regis prodeunt inferni^[506]

Навстречу нам, – сказал учитель. – Вот,

Смотри, уже он виден в этой черни».

Когда на нашем небе ночь встает

Или в тумане меркнет ясность взгляда,

Так мельница вдали крылами бьет,

Как здесь во мгле встававшая громада.

Я хоронился за вождем, как мог,

Чтобы от ветра мне была пощада.

Мы были там, – мне страшно этих строк, –

Где тени в недрах ледяного слоя

Сквозят глубоко, как в стекле сучок.

Одни лежат; другие вмерзли стоя,

Кто вверх, кто книзу головой застыв;

А кто – дугой, лицо ступнями кроя.^[507]

В безмолвии дальнейший путь свершив

И пожелав, чтобы мой взгляд окинул

Того, кто был когда-то так красив,

Учитель мой вперед меня подвинул,

Сказав: «Вот Дит^[508], вот мы пришли туда,

Где надлежит, чтоб ты боязнь отринул».

Как холоден и слаб я стал тогда,

Не спрашивай, читатель; речь – убоже;

Писать о том не стоит и труда.

Я не был мертв, и жив я не был тоже;

А рассудить ты можешь и один:

Ни тем, ни этим быть – с чем это схоже.

Мучительной державы властелин

Грудь изо льда вздымал наполовину;

И мне по росту ближе исполин,

Чем руки Люцифера исполину;

По этой части ты бы сам расчел,

Каков он весь, ушедший телом в льдину.

О, если вежды он к Творцу возвел^[509]

И был так дивен, как теперь ужасен,

Он, истинно, первопричина зол!

И я от изумленья стал безгласен,

Когда увидел три лица на нем;

Одно – над грудью; цвет его был красен;

А над одним и над другим плечом

Два смежных с этим в стороны грозило,

Смыкаясь на затылке под хохлом.

Лицо направо – бело-желтым было;

Окраска же у левого была,

Как у пришедших с водопадов Нила.^[510]

Росло под каждым два больших крыла,

Как должно птице, столь великой в мире;

Таких ветрил и мачта не несла.

Без перьев, вид у них был нетопырий;

Он ими веял, движа рамена,

И гнал три ветра вдоль по темной шири,

Струи Коцита леденя до дна.

Шесть глаз точило слезы, и стекала

Из трех пастей кровавая слюна.

Они все три терзали, как трепала,

По грешнику;^[511] так, с каждой стороны

По одному, в них трое изнывало.

Переднему не зубы так страшны,

Как ногти были, все одну и ту же

Сдирающие кожу со спины.

«Тот, наверху, страдающий всех хуже, –

Промолвил вождь, – Иуда Искарьот;

Внутрь головой и пятками наруже.

А эти – видишь – головой вперед:

Вот Брут, свисающий из черной пасти;

Он корчится – и губ не разомкнет!

Напротив – Кассий, телом коренастей.^[512]

Но наступает ночь;^[513] пора и в путь;

Ты видел все, что было в нашей власти».

Велев себя вкруг шеи обомкнуть

И выбрав миг и место, мой вожатый,

Как только крылья обнажили грудь,

Приблизился, вцепился в стан косматый

И стал спускаться вниз, с клока на клок,

Меж корок льда и грудью волосатой.

Когда мы пробирались там, где бок,

Загнув к бедру, дает уклон пологий,

Вождь, тяжело дыша, с усильем лег

Челом туда, где прежде были ноги,

И стал по шерсти подыматься ввысь,

Я думал – вспять, по той же вновь дороге.^[514]

Учитель молвил: «Крепче ухватись, –

И он дышал, как человек усталый. –

Вот путь, чтоб нам из бездны зла спастись».

Он в толще скал проник сквозь отступ малый.

Помог мне сесть на край, потом ко мне

Уверенно перешагнул на скалы.^[515]

Я ждал, глаза подъемля к Сатане,

Что он такой, как я его покинул,

А он торчал ногами к вышине.

И что за трепет на меня нахлынул,

Пусть судят те, кто, слыша мой рассказ,

Не угадал, какой рубеж я минул.

«Встань, – вождь промолвил. – Ожидает нас

Немалый путь, и нелегка дорога,

А солнце входит во второй свой час».^[516]

Мы были с ним не посреди чертога;

То был, верней, естественный подвал,

С неровным дном, и свет мерцал убого.

«Учитель, – молвил я, как только встал, –

Пока мы здесь, на глубине безвестной,

Скажи, чтоб я в сомненьях не блуждал:

Где лед? Зачем вот этот в яме тесной

Торчит стремглав? И как уже пройден

От ночи к утру солнцем путь небесный?»

«Ты думал – мы, как прежде, – молвил он, –

За средоточьем, там, где я вцепился

В руно червя, которым мир пронзен?

Спускаясь вниз, ты там и находился;

Но я в той точке сделал поворот,

Где гнет всех грузов отовсюду слился;

И над тобой теперь небесный свод,

Обратный своду, что взнесен навеки

Над сушей и под сенью чьих высот

Угасла жизнь в безгрешном Человеке;^[517]

Тебя держащий каменный настил

Есть малый круг, обратный лик Джудекки.

Тут – день встает, там – вечер наступил;

А этот вот, чья лестница мохната,

Все так же воткнут, как и прежде был.

Сюда с небес вонзился он когда-то;

Земля, что раньше наверху цвела,

Застлалась морем, ужасом объята,

И в наше полушарье перешла;

И здесь, быть может, вверх горой скакнула,

И он остался в пустоте дупла».^[518]

Там место есть, вдали от Вельзевула,

Насколько стены склепа вдаль ведут;

Оно приметно только из-за гула

Ручья, который вытекает тут,

Пробившись через камень, им точимый;

Он вьется сверху, и наклон не крут.

Мой вождь и я на этот путь незримый

Ступили, чтоб вернуться в ясный свет,

И двигались все вверх, неутомимы,

Он – впереди, а я ему вослед,

Пока моих очей не озарила

Краса небес в зияющий просвет;^[519]

И здесь мы вышли вновь узреть светила.^[520]

Чистилище

Песнь первая

Выход из Ада к подножию горы Чистилища

Для лучших вод подъемля парус ныне,

Мой гений вновь стремит свою ладью,

Блуждавшую в столь яростной пучине,

И я второе царство^[521] воспою,

Где души обретают очищенье

И к вечному восходят бытию.

Пусть мертвое воскреснет песнопенье,^[522]

Святые Музы, – я взываю к вам;

Пусть Каллиопа, мне в сопровожденье,

Поднявшись вновь, ударит по струнам,

Как встарь, когда Сорок сразила лира

И нанесла им беспощадный срам.^[523]

Отрадный цвет восточного сапфира,

Накопленный в воздушной вышине,

Прозрачной вплоть до первой тверди мира,

Опять мне очи упоил вполне,

Чуть я расстался с темью без рассвета,

Глаза и грудь отяготившей мне.

Маяк любви, прекрасная планета,

Зажгла восток улыбкою лучей,

И ближних Рыб затмила ясность эта.^[524]

Я вправо, к остью,^[525] поднял взгляд очей,

И он пленился четырьмя звездами,

Чей отсвет первых озарял людей.^[526]

Казалось, твердь ликует их огнями;

О северная сирая страна,

Где их сверканье не горит над нами!^[527]

Покинув оком эти пламена,

Я обратился к остью полуночи,^[528]

Где Колесница^[529] не была видна;

И некий старец^[530] мне предстал пред очи,

Исполненный почтенности такой,

Какой для сына полон облик отчий.

Цвет бороды был исчерна-седой,

И ей волна волос уподоблялась,

Ложась на грудь раздвоенной грядой.

Его лицо так ярко украшалось

Священным светом четырех светил,

Что это блещет солнце – мне казалось.

«Кто вы, и кто темницу вам открыл,

Чтобы к слепому выйти водопаду?^[531] –

Колебля оперенье^[532], он спросил. –

Кто вывел вас? Где взяли вы лампаду,

Чтоб выбраться из глубины земли

Сквозь черноту, разлитую по Аду?

Вы ль над законом бездны возмогли,

Иль новое решилось в горней сени,

Что падшие к скале моей пришли?»

Мой вождь, внимая величавой тени,

И голосом, и взглядом, и рукой

Мне преклонил и веки, и колени.

Потом сказал: «Я здесь не сам собой.

Жена сошла с небес, ко мне взывая,

Чтоб я помог идущему со мной.

Но раз ты хочешь точно знать, какая

У нас судьба, то это мне закон,

Который я уважу, исполняя.

Последний вечер^[533] не изведал он;

Но был к нему так близок, безрассудный,

Что срок ему недолгий был сужден.

Как я сказал, к нему я в этот трудный

Был послан час; и только через тьму

Мог вывести его стезею чудной.

Весь грешный люд я показал ему;

И души показать ему желаю,

Врученные надзору твоему.

Как мы блуждали, я не излагаю;

Мне сила свыше помогла, и вот

Тебя я вижу и тебе внимаю.

Ты благосклонно встреть его приход:

Он восхотел свободы,^[534] столь бесценной,

Как знают все, кто жизнь ей отдает.

Ты это знал, приняв, как дар блаженный,

Смерть в Утике, где ризу бытия

Совлек, чтоб в грозный день^[535] ей стать нетленной.

Запретов не ломал ни он, ни я:

Он – жив, меня Минос^[536] нигде не тронет,

И круг мой – тот, где Марция твоя^[537]

На дне очей мольбу к тебе хоронит,

О чистый дух, считать ее своей.^[538]

Пусть мысль о ней и к нам тебя преклонит!

Дай нам войти в твои семь царств,^[539] чтоб ей

Тебя я славил, ежели пристала

Речь о тебе средь горестных теней».

«Мне Марция настолько взор пленяла,

Пока я был в том мире, – он сказал, –

Что для нее я делал все, бывало.

Теперь меж нас бежит зловещий вал;^[540]

Я, изведенный силою чудесной,^[541]

Блюдя устав, к ней безучастен стал.

Но если ты посол жены небесной,

Достаточно и слова твоего,

Без всякой льстивой речи, здесь невместной.

Ступай и тростьем опояшь его^[542]

И сам ему омой лицо, стирая

Всю грязь, чтоб не осталось ничего.

Нельзя, глазами мглистыми взирая,

Идти навстречу первому из слуг,^[543]

Принадлежащих к светлым сонмам Рая.

Весь этот островок обвив вокруг,

Внизу, где море бьет в него волною,

Растет тростник вдоль илистых излук.

Растения, обильные листвою

Иль жесткие, не могут там расти,

Затем что неуступчивы прибою.

Вернитесь не по этому пути;

Восходит солнце и покажет ясно,

Как вам удобней на гору взойти».

Так он исчез; я встал с колен и, страстно

Прильнув к тому, кто был моим вождем

Его глаза я вопрошал безгласно.

Он начал: «Сын, ступай за мной; идем

В ту сторону; мы здесь на косогоре

И по уклону книзу повернем».

Уже заря одолевала в споре

Нестойкий мрак, и, устремляя взгляд,

Я различал трепещущее море.

Мы шли, куда нас вел безлюдный скат,

Как тот, кто вновь дорогу обретает

И, лишь по ней шагая, будет рад.

Дойдя дотуда, где роса вступает

В боренье с солнцем, потому что там,

На ветерке, нескоро исчезает, –

Раскрыв ладони, к влажным муравам

Нагнулся мой учитель знаменитый,

И я, поняв, к нему приблизил сам

Слезами орошенные ланиты;

И он вернул мне цвет, – уже навек,

Могло казаться, темным Адом скрытый.

Затем мы вышли на пустынный брег,

Не видевший, чтобы отсюда начал

Обратный путь по волнам человек.

Здесь пояс он мне свил, как тот назначил.

О удивленье! Чуть он выбирал

Смиренный стебель, как уже маячил

Сейчас же новый там, где он сорвал.

Песнь вторая

У подножия горы Чистилища – Новоприбывшие души умерших

Уже сближалось солнце, нам незримо,

С тем горизонтом, чей полдневный круг

Вершиной лег поверх Ерусалима;^[544]

А ночь, напротив двигаясь вокруг,

Взошла из Ганга и весы держала,

Чтоб, одолев, их выронить из рук;^[545]

И на щеках Авроры, что сияла

Там, где я был, мерк бело-алый цвет,

От времени желтея обветшало.

Мы ждали там, где нас застал рассвет,

Как те, что у распутья, им чужого,

Душою движутся, а телом нет.

И вот, как в слое воздуха густого,

На западе, над самым лоном вод,

В час перед утром Марс горит багрово,

Так мне сверкнул – и снова да сверкнет!^[546] –

Свет, по волнам стремившийся так скоро,

Что не сравнится никакой полет.

Пока глаза от водного простора

Я отстранял, чтобы спросить вождя,

Свет ярче стал и явственней для взора.

По сторонам, немного погодя,

Какой-то белый блеск разросся чудно,

Другой – под ним, отвесно нисходя.

Мой вождь молчал, но было уж нетрудно

Узнать крыла в той первой белизне,^[547]

И он, поняв, кто направляет судно,

«Склони, склони колена! – крикнул мне. –

Молись, вот ангел божий! Ты отныне

Их много встретишь в горней вышине.

Смотри, как этот, в праведной гордыне,

Ни весел не желает, ни ветрил,

И правит крыльями в морской пустыне!

Смотри, как он их к небу устремил,

Взвевая воздух вечным опереньем,

Не переменным, как у смертных крыл».

А тот, светлея с каждым мановеньем,

Господней птицей путь на нас держал;

Я, дольше не выдерживая зреньем,

Потупил взгляд; а он к земле пристал,

И челн его такой был маловесный,

Что даже и волну не рассекал.

Там на корме стоял пловец небесный,

Такой, что счастье – даже речь о нем;

Вмещал сто душ и больше струг чудесный.

«In exitu Israel»^[548] – так, в одном

Сливаясь хоре, их звучало пенье,

И все, что дальше говорит псалом.

Он дал им крестное благословенье,

И все на берег кинулись гурьбой,

А он уплыл, опять в одно мгновенье.

Толпа дичилась, видя пред собой

Безвестный край, смущенная немного,

Как тот, кто повстречался с новизной.

Уже лучи во все концы отлого

Метало солнце, их стрелами сбив

С небесной середины Козерога,^[549]

Когда отряд прибывших, устремив

На нас глаза, сказал нам: «Мы не знаем,

Каким путем подняться на обрыв».

Вергилий им ответил: «С этим краем

Знакомимся мы сами в первый раз;

Мы тоже здесь как странники ступаем.

Мы прибыли немного раньше вас,

Другим путем, где круча так сурова,

Что вверх идти – теперь игра для нас».

Внимавшие, которым было ново,

Что у меня дыханье на устах,

Дивясь, бледнели, увидав живого.

Как на гонца с оливою в руках

Бежит народ, чтобы узнать, в чем дело,

И все друг друга давят второпях,

Так и толпа счастливых душ глядела

В мое лицо, забыв стезю высот

И чаянье прекрасного удела.

Одна ко мне продвинулась вперед,

Объятия раскрыв так благодатно,

Что я ответил тем же в свой черед.

О призрачные тени! Троекратно

Сплетал я руки, чтоб ее обнять,

И трижды приводил к груди обратно.

Смущенья ли была на мне печать,

Но тень с улыбкой стала отдаляться,

И ей вослед я двинулся опять.

Она сказала мне не приближаться;

И тут ее узнал я^[550] без труда

И попросил на миг со мной остаться.

«Как в смертном теле, – молвил дух тогда, –

Тебя любил я, так люблю вне тленья.

Я подожду; а ты идешь куда?»

«Каселла мой, я ради возвращенья

Сюда же, – я сказал, – предпринял путь.^[551]

Но где ты был, чтоб так терять мгновенья?»

И он: «Обидой не было отнюдь,

Что он, беря, кого ему угодно,

Мне долго к прочим не давал примкнуть;

Его желанье с высшей правдой сходно.

Теперь уже три месяца подряд

Всех, кто ни просит, он берет свободно.

И вот на взморье устремляя взгляд,

Где Тибр горчает, растворясь в соленом,

Я был им тоже в этом устье взят,

Куда сейчас он реет водным лоном

И где всегда в ладью сажает он

Того, кто не притянут Ахероном».^[552]

И я: «О если ты не отлучен

От дара нежных песен, что, бывало,

Мою тревогу погружали в сон,

Не уходи, не спев одну сначала

Моей душе, которая, в земной

Идущая личине, так устала!»

«Любовь, в душе беседуя со мной»,^[553] –

Запел он так отрадно, что отрада

И до сих пор звенит во мне струной.

Мой вождь, и я, и душ блаженных стадо

Так радостно ловили каждый звук,

Что лучшего, казалось, нам не надо.

Мы напряженно слушали, но вдруг

Величественный старец^[554] крикнул строго:

«Как, мешкотные души? Вам досуг

Вот так стоять, когда вас ждет дорога?

Спешите в гору, чтоб очистить взор

От шелухи, для лицезренья бога».

Как голуби, клюя зерно иль сор,

Толпятся, молчаливые, без счета,

Прервав свой горделивый разговор,

Но, если вдруг их испугает что-то,

Тотчас бросают корм и прочь спешат,

Затем что поважней у них забота, –

Так, видел я, неопытный отряд,

Бросая песнь, спешил к пяте обрыва,

Как человек, идущий наугад;

Была и наша поступь тороплива.

Песнь третья

У подножия горы Чистилища – Умершие под церковным отлучением

В то время как внезапная тревога

Гнала их россыпью к подножью скал,

Где правда нас испытывает строго,

Я верного вождя не покидал:

Куда б я устремился, одинокий?

Кто путь бы мне к вершине указал?

Я чувствовал его самоупреки.^[555]

О совесть тех, кто праведен и благ,

Тебе и малый грех – укол жестокий!

Когда от спешки он избавил шаг,

Которая в движеньях неприглядна,

Мой ум, который все не мог никак

Расшириться, опять раскрылся жадно,

И я глаза возвел перед стеной,

От моря к небу взнесшейся громадно.

Свет солнца, багровевшего за мной,

Ломался впереди меня, покорный

Преграде тела, для него сплошной.

Я оглянулся с дрожью непритворной,

Боясь, что брошен, – у моих лишь ног

Перед собою видя землю черной.

И пестун мой: «Ты ль это думать мог? –

Сказал, ко мне всей грудью обращенный. –

Ведь я с тобой, и ты не одинок.

Теперь уж вечер там, где, погребенный,

Почиет прах, мою кидавший тень,

Неаполю Брундузием врученный.^[556]

И если я не затмеваю день,

Дивись не больше, чем кругам небесным:

Луч, не затмясь, проходит сквозь их сень.

Но стуже, зною и скорбям телесным

Подвержены и наши существа

Могуществом, в путях своих безвестным.

Поистине безумные слова –

Что постижима разумом стихия

Единого в трех лицах естества!

О род людской, с тебя довольно guia;^[557]

Будь все открыто для очей твоих,

То не должна бы и рождать Мария.

Ты^[558] видел жажду тщетную таких,

Которые бы жажду утолили,

Навеки мукой ставшую для них.

Средь них Платон и Аристотель были

И многие». И взор потупил он

И смолк, и горечь губы затаили.

Уже пред нами вырос горный склон,

Стеной такой обрывистой и строгой,

Что самый ловкий был бы устрашен.

Какой бы дикой ни идти дорогой

От Лериче к Турбии,^[559] худший путь

В сравненье был бы лестницей пологой.

«Как знать, не ниже ль круча где-нибудь, –

Сказал, остановившись, мой вожатый, –

Чтоб мог бескрылый на нее шагнуть?»

Пока он медлил, думою объятый,

Не отрывая взоров от земли,

А я оглядывал крутые скаты, –

Я увидал левей меня, вдали,

Чреду теней,^[560] к нам подвигавших ноги,

И словно тщетно, – так все тихо шли.

«Взгляни, учитель, и рассей тревоги, –

Сказал я. – Вот, кто нам подаст совет,

Когда ты сам не ведаешь дороги».

Взглянув, он молвил радостно в ответ:

«Пойдем туда, они идут так вяло.

Мой милый сын, вот путеводный свет».

Толпа от нас настолько отстояла

И после нашей тысячи шагов,

Что бросить камень – только бы достало,

Как вдруг они, всем множеством рядов

Теснясь к скале, свой ход остановили,

Как тот, кто шел и стал, дивясь без слов.

«Почивший в правде, – молвил им Вергилий, –

Сонм избранных, и мир да примет вас,

Который, верю, все вы заслужили,

Скажите, есть ли тут тропа для нас,

Чтоб мы могли подняться кручей склона;

Для умудренных ценен каждый час».

Как выступают овцы из загона,

Одна, две, три, и головы, и взгляд

Склоняя робко до земного лона,

И все гурьбой за первою спешат,

А стоит стать ей, – смирно, ряд за рядом,

Стоят, не зная, почему стоят;

Так шедшие перед блаженным стадом

К нам приближались с думой на челе,

С достойным видом и смиренным взглядом.

Но видя, что пред ними на земле

Свет разорвался и что тень сплошная

Ложится вправо от меня к скале,

Ближайшие смутились, отступая;

И весь шагавший позади народ

Отхлынул тоже, почему – не зная.

«Не спрошенный, отвечу наперед,

Что это – человеческое тело;

Поэтому и свет к земле нейдет.

Не удивляйтесь, но поверьте смело:

Иная воля, свыше нисходя,

Ему осилить этот склон велела».

На эти речи моего вождя:

«Идите с нами», – было их ответом;

И показали, руку отводя.

«Кто б ни был ты, – сказал один при этом, –

Вглядись в меня, пока мы так идем!

Тебе знаком я по земным приметам?»

И я свой взгляд остановил на нем;

Он русый был, красивый, взором светел,

Но бровь была рассечена рубцом.

Я искренне неведеньем ответил.

«Смотри!» – сказал он, и смертельный след

Я против сердца у него заметил.

И он сказал с улыбкой: «Я Манфред,

Родимый внук Костанцы величавой;^[561]

Вернувшись в мир, прошу, снеси привет

Моей прекрасной дочери, чьей славой

Сицилия горда и Арагон,^[562]

И ей скажи не верить лжи лукавой.^[563]

Когда я дважды насмерть был пронзен,

Себя я предал, с плачем сокрушенья,

Тому, которым и злодей прощен,

Мои ужасны были прегрешенья;

Но милость божья рада всех обнять,

Кто обратится к ней, ища спасенья.

Умей страницу эту прочитать^[564]

Козенцский пастырь, Климентом избранный

На то, чтобы меня, как зверя, гнать, –

Мои останки были бы сохранны

У моста Беневенто, как в те дни,

Когда над ними холм воздвигся бранный.

Теперь в изгнанье брошены они

Под дождь и ветер, там, где Верде льется,^[565]

Куда он снес их, погасив огни.^[566]

Предвечная любовь не отвернется

И с тех, кто ими проклят, снимет гнет,

Пока хоть листик у надежды бьется.

И все ж, кто в распре с церковью умрет,

Хотя в грехах успел бы повиниться,

Тот у подножья этой кручи ждет,

Доколе тридцать раз не завершится

Срок отщепенства, если этот срок

Молитвами благих не сократится.

Ты видишь сам, как ты бы мне помог,

Моей Костанце возвестив, какая

Моя судьба, какой на мне зарок:

От тех, кто там, вспомога здесь большая».

Поиск по сайту: