Песнь двадцатая

Шестое небо – Юпитер (окончание)

Как только тот, чьим блеском мир сияет,

Покинет нами зримый небосклон,

И ясный день повсюду угасает,

Твердь, чьи высоты озарял лишь он,

Вновь проступает в яркости мгновенной

Несчетных светов, где один зажжен.^[1532]

Я вспомнил этот стройный чин вселенной,

Чуть символ мира и его вождей

Сомкнул, смолкая, клюв благословенный;

Затем что весь собор живых огней,

Лучистей вспыхнув, начал песнопенья,

Утраченные памятью моей.

О жар любви в улыбке озаренья,

Как ты пылал в свирельном звоне их,

Где лишь святые дышат помышленья!

Когда в лучах камений дорогих,

В шестое пламя^[1533] вправленных глубоко,

Звук ангельского пения затих,

Я вдруг услышал словно шум потока,

Который, светлый, падает с высот,

Являя мощность своего истока.

Как звук свое обличие берет

У шейки цитры или как дыханью

Отверстье дудки звонкость придает,

Так, срока не давая ожиданью,

Тот шум, вздымаясь вверх, пророкотал,

Как полостью, орлиною гортанью.

Там в голос превратясь, он зазвучал

Из клюва, как слова, которых знойно

Желало сердце, где я их вписал.

«Та часть моя, что видит^[1534] и спокойно

Выносит солнце у орлов земли, –

Сказал он, – взоров пристальных достойна.

Среди огней, что образ мой сплели,

Те, чьим сверканьем глаз мой благороден,

Всех остальных во славе превзошли.

Тот, посредине, что с зеницей сходен,

Святого духа некогда воспел

И нес, из веси в весь, ковчег господень.^[1535]

Теперь он знает, сколь благой удел

Он выбрал, дух обрекши славословью,

Затем что награжден по мере дел.

Из тех пяти, что изогнулись бровью,

Тот, что над клювом ближе помещен,

По мертвом сыне скорбь утешил вдовью.

Теперь он знает, сколь велик урон –

Нейти с Христом, и негой несказанной,

И участью обратной искушен.^[1536]

А тот, кто в этой дужке, мной названной,

Вверх по изгибу продолжает ряд,

Отсрочил смерть^[1537] молитвой покаянной.

Теперь он знает, что навеки свят

Предвечный суд, хотя мольбы порою

Сегодняшнее завтрашним творят.

А тот, за ним, с законами и мною,

Стремясь к добру, хоть это к злу вело,

Стал греком, пастыря даря землею.^[1538]

Теперь он знает, как родивший зло

Похвальным делом – принят в сонм счастливы!

Хоть дело это гибель в мир внесло.

Тот, дальше книзу, свет благочестивый

Гульельмом был,^[1539] чей край по нем скорбит,

Скорбя, что Карл и Федериго живы.^[1540]

Теперь он знает то, как небо чтит

Благих царей, и блеск его богатый

Об этом ярко взору говорит.

Кто бы поверил, дольной тьмой объятый,

Что здесь священных светов торжество

Рифей-троянец^[1541] разделил как пятый?

Теперь он знает многое, чего

Вам не постигнуть в милости бездонной,

Неисследимой даже для него».

Как жаворонок, в воздух вознесенный,

Песнь пропоет и замолчит опять,

Последнею отрадой утоленный,^[1542]

Такою мне представилась печать

Той изначальной воли, чьи веленья

Всему, что стало, повелели стать.

И хоть я был для моего сомненья

Лишь как стекло, прикрывшее цвета,

Оно не потерпело промедленья,

Но: «Как же это?» – сквозь мои уста

Толкнуло грузно всем своим напором;

И вспыхнула сверканий красота.

Тогда, еще светлей пылая взором,

Ответил мне благословенный стяг,

Чтоб разум мой не мучился раздором:

«Хоть ты уверовал, что это так,

Как я сказал, – твой ум не постигает;

И ты, поверив, не рассеял мрак.

Ты – словно тот, кто имя вещи знает,

Но сущности ее не разберет,

Пока другой помочь не пожелает.

Regnum coelorum^[1543] принужденья ждет

Живой надежды и любви возжженной,

Чтобы господней воли пал оплот.

Она, – не как боец, бойцом сраженный, –

Сама желает быть побеждена,

И побеждает благость побежденной.

Тебе в брови и первая странна,

И пятая душа, и то, что в стане

Бесплотных сил горят их пламена.

Из тел они взошли как христиане,

Не как язычники, в пронзенье ног^[1544]

Тот как в былое веря, тот – заране.

Одна из Ада, где замкнут порог

Раскаянью, в свой прах опять вступила;

И тем воздал живой надежде бог,

Живой надежде, где черпалась сила

Мольбы к творцу – воззвать ее в свой час,

Чтоб волю в ней подвигнуть можно было.

Тот славный дух, о ком идет рассказ,

На краткий срок в свое вернувшись тело,

Уверовал в того, кто многих спас;

И, веруя, зажегся столь всецело

Огнем любви, что в новый смертный миг

Был удостоен этого предела.^[1545]

Другой, по благодати, чей родник

Бьет из таких глубин, что взор творенья

До первых струй ни разу не проник,

Направил к правде все свои стремленья;

И бог, за светом свет, ему открыл

Грядущую годину искупленья;

И с той поры он в этой вере жил,

И не терпел языческого смрада,

И племя развращенное корил.^[1546]

Он крестник был трех жен господня сада,

Идущих рядом с правым колесом, –

Сверх десяти столетий до обряда.^[1547]

О предопределение, в каком

Скрыт недре корень твой от глаз туманных,

Не видящих причину целиком!

Ваш суд есть слово судей самозванных,

О смертные! И мы, хоть бога зрим,

Еще не знаем сами всех избранных.

Мы счастливы неведеньем своим;

Всех наших благ превыше это благо

Что то, что хочет бог, и мы хотим».

Так милостью божественного стяга,

Чтоб озарить мой близорукий взгляд,

Мне подалась целительная влага.

И как певцу искусный лирник в лад

Бряцает на струнах и то, что спето,

Звучит приятнее во много крат,

Так, речи вторя, – ясно помню это, –

Подобно двум мигающим очам, –

Я видел, – оба благодатных света

Мерцали огоньками в лад словам.

Поиск по сайту: