Песнь тридцать третья. «Deus, venerunt gentes»,[1045] – то четыре,

Земной Рай – Эвноя

«Deus, venerunt gentes»,^[1045] – то четыре,

То три жены, та череда и та,

Сквозь слезы стали петь стихи Псалтири.

И Беатриче, скорбью повита,

Внимала им, подобная в печали,

Быть может, лишь Марии у креста.

Когда же те простор для речи дали,

Сказала, вспыхнув, как огонь во тьме,

И встав, и так слова ее звучали:

«Modicum, et non videbitis me;

Et iterum, любимые сестрицы,

Modicum, et vos videbitis me».^[1046]

И, двинувшись в предшествии седмицы,^[1047]

Мне, женщине и мудрецу^[1048] – за ней

Идти велела манием десницы.

И ранее, чем на стезе своей

Она десятый шаг свой опустила,

Мне хлынул в очи свет ее очей.

«Иди быстрей, – она проговорила,

Спокойное обличие храня, –

Чтобы тебе удобней слушать было».

Я подошел, по ней мой шаг равня;

Она сказала: «Брат мой, почему бы

Тебе сейчас не расспросить меня?»

Как те, кому мешает страх сугубый

Со старшими свободно речь вести,

И голос их едва идет сквозь зубы,

Так, полный звук не в силах обрести:

«О госпожа, – ответил я, смущенный, –

То, что мне нужно, легче вам найти».

Она на это: «Пусть твой дух стесненный

Боязнь и стыд освободят от пут,

Так, чтобы ты не говорил, как сонный.

Знай, что порушенный змеей сосуд^[1049]

Был и не стал;^[1050] но от судьи вселенной

Вино и хлеб злодея не спасут.^[1051]

Еще придет преемник предреченный

Орла, чьи перья, в колесницу пав,

Ее уродом сделали и пленной.

Я говорю, провиденьем познав,

Что вот уже и звезды у порога,

Не знающие никаких застав,

Когда Пятьсот Пятнадцать,^[1052] вестник бога,

Воровку и гиганта истребит

За то, что оба согрешали много.

И если эта речь моя гласит,

Как Сфинга и Фемида, темным складом,

И смысл ее от разума сокрыт, –

Событья уподобятся Наядам

И трудную загадку разрешат,

Но будет мир над нивой и над стадом.^[1053]

Следи; и точно, как они звучат,

Мои слова запомни для наказа

Живым, чья жизнь – лишь путь до смертных врат

И при писанье своего рассказа

Не скрой, каким растенье ты нашел,

Ограбленное здесь уже два раза.^[1054]

Кто грабит ветви иль терзает ствол,

Повинен в богохульственной крамоле:

Бог для себя святыню их возвел.

Грызнув его, пять тысяч лет и доле

Ждала в мученьях первая душа,^[1055]

Чтоб грех избыл другой, по доброй воле.

Спит разум твой, размыслить не спеша,

Что неспроста оно взнеслось так круто,

Таким наметом стебель заверша.

Не будь твое сознание замкнуто,

Как в струи Эльсы,^[1056] в помыслы сует,

Не будь их прелесть – как Пирам для тута,^[1057]

Ты, по наличью этих лишь примет,

Постиг бы нравственно, сколь правосудно

Господь на древо наложил запрет.

Но так как ты, – мне угадать нетрудно, –

Окаменел и потускнел умом

И свет моих речей приемлешь скудно,

Хочу, чтоб ты в себе их нес потом,

Подобно хоть не книге, а картине,

Как жезл приносят с пальмовым листом».^[1058]

И я: «Как оттиск в воске или глине,

Который принял неизменный вид,

Мой разум вашу речь хранит отныне.

Но для чего в такой дали парит

Ваш долгожданный голос, и чем боле

К нему я рвусь, тем дальше он звучит?»

«Чтоб ты постиг, – сказала, – что за школе^[1059]

Ты следовал, и видел, можно ль ей

Познать сокрытое в моем глаголе;

И видел, что до божеских путей

Вам так далеко, как земному краю

До неба, мчащегося всех быстрей».^[1060]

На что я молвил: «Я не вспоминаю,

Чтоб я когда-либо чуждался вас,

И в этом я себя не упрекаю».

Она же: «Если ты на этот раз

Забыл, – и улыбнулась еле зримо, –

То вспомни, как ты Лету пил сейчас;

Как судят об огне по клубам дыма,

Само твое забвенье – приговор

Виновной воле, устремленной мимо.^[1061]

Но говорить с тобою с этих пор

Я буду обнаженными словами,

Чтобы их видеть мог твой грубый взор».

Все ярче, замедленными шагами,

Вступало солнце в полуденный круг,

Который создан нашими глазами,

Когда в пути остановились вдруг, –

Как проводник, который полн сомнений,

Увидев незнакомое вокруг, –

Семь жен у выхода из бледной тени,

Какую в Альпах стелет вдоль ручья

Вязь черных веток и зеленой сени.

Там растекались, – мог бы думать я, –

Тигр и Евфрат из одного истока,

Лениво разлучаясь, как друзья.^[1062]

«О светоч смертных, блещущий высоко,

Что это за раздвоенный поток,

Сам от себя стремящийся далеко?»

На что сказали так^[1063]: «Тебе урок

Подаст Мательда».^[1064] И, путем ответа

Как бы желая отвести упрек,

Прекрасная сказала: «И про это,^[1065]

И про иное с ним я речь вела,

И не могла ее похитить Лета».

И Беатриче: «Больших мыслей мгла,

Ложащихся на память пеленою,

Ему, быть может, ум заволокла.

Но видишь льющуюся там Эвною:

Сведи его и сделай, как всегда,

Угаснувшую силу^[1066] вновь живою».

Как избранные души без труда

Желанное другим желают сами,

Лишь только есть малейшая нужда,

Так, до меня дотронувшись перстами,

Она пошла и на учтивый лад

Сказала Стацию: «Ты следуй с нами».

Не будь, читатель, у меня преград

Писать еще, я бы воспел хоть мало

Питье, чью сладость вечно пить бы рад;

Но так как счет положен изначала^[1067]

Страницам этой кантики второй,

Узда искусства здесь меня сдержала.

Я шел назад,^[1068] священною волной

Воссоздан так, как жизненная сила

Живит растенья зеленью живой,

Чист и достоин посетить светила.^[1069]

Рай

Песнь первая

Вознесение сквозь сферу огня

Лучи того, кто движет мирозданье,

Все проницают славой и струят

Где – большее, где – меньшее сиянье.

Я в тверди был,^[1070] где свет их восприят

Всего полней; но вел бы речь напрасно

О виденном вернувшийся назад;

Затем что, близясь к чаемому страстно,

Наш ум к такой нисходит глубине,

Что память вслед за ним идти не властна.

Однако то, что о святой стране

Я мог скопить, в душе оберегая,

Предметом песни воспослужит мне.

О Аполлон, последний труд свершая,

Да буду я твоих исполнен сил,

Как ты велишь, любимый лавр^[1071] вверяя.

Мне из зубцов Парнаса нужен был

Пока один;^[1072] но есть обоим дело,

Раз я к концу ристанья приступил.

Войди мне в грудь и вей, чтоб песнь звенела,

Как в день, когда ты Марсия^[1073] извлек

И выбросил из оболочки тела.

О вышний дух, когда б ты мне помог

Так, чтобы тень державы осиянной

Явить, в мозгу я впечатленной мог,

Я стал бы в сень листвы, тебе желанной,

Чтоб на меня возложен был венец,

Моим предметом и тобой мне данный.

Ее настолько редко рвут, отец,

Чтоб кесаря почтить или поэта,

К стыду и по вине людских сердец,

Что богу Дельф^[1074] должно быть в радость это,

Когда к пенейским листьям^[1075] взор воздет

И чье-то сердце жаждой их согрето.

За искрой пламя ширится вослед:

За мной, быть может, лучшими устами

Взнесут мольбу, чтоб с Кирры был ответ.

Встает для смертных разными вратами

Лампада мира; но из тех, где слит

Бег четырех кругов с тремя крестами,

По лучшему пути она спешит

И с лучшею звездой, и чище сила

Мирскому воску оттиск свой дарит.^[1076]

Почти из этих врат там утро всплыло,

Здесь вечер пал, и в полушарьи том

Все стало белым, здесь все черным было,

Когда, налево обратясь лицом,

Вонзилась в солнце Беатриче взором;^[1077]

Так не почиет орлий взгляд на нем.

Как луч выходит из луча, в котором

Берет начало, чтоб отпрянуть ввысь, –

Скиталец в думах о возврате скором,^[1078] –

Так из ее движений родились,

Глазами в дух войдя, мои; к светилу

Не по-людски глаза мои взнеслись.

Там можно многое, что не под силу

Нам здесь, затем что создан тот приют

Для человека по его мерилу.^[1079]

Я выдержал недолго, но и тут

Успел заметить, что оно искрилось,

Как взятый из огня железный прут.

И вдруг сиянье дня усугубилось,

Как если бы второе солнце нам

Велением Могущего явилось.

А Беатриче к вечным высотам

Стремила взор; мой взгляд низведши вскоре,

Я устремил глаза к ее глазам.

Я стал таким, в ее теряясь взоре,

Как Главк^[1080], когда вкушенная трава

Его к бессмертным приобщила в море.

Пречеловеченье^[1081] вместить в слова

Нельзя; пример мой^[1082] близок по приметам,

Но самый опыт – милость божества.

Был ли я только тем, что в теле этом

Всего новей,^[1083] Любовь, господь высот,

То знаешь ты, чьим я вознесся светом.

Когда круги, которых вечный ход

Стремишь, желанный, ты,^[1084] мой дух призвали

Гармонией, чей строй тобой живет,^[1085]

Я видел – солнцем загорелись дали^[1086]

Так мощно, что ни ливень, ни поток

Таких озер вовек не расстилали.

Звук был так нов, и свет был так широк,

Что я горел постигнуть их начало;

Столь острый пыл вовек меня не жег.

Та, что во мне, как я в себе, читала, –

Чтоб мне в моем смятении – помочь,

Скорей, чем я спросил, уста разъяла

И начала: «Ты должен превозмочь

Неверный домысл; то, что непонятно,

Ты понял бы, его отбросив прочь.

Не на земле ты, как считал превратно,

Но молния, покинув свой предел,

Не мчится так, как ты к нему обратно».^[1087]

Покров сомненья с дум моих слетел,

Снят сквозь улыбку речью небольшою,

Но тут другой на них отяготел,

И я сказал: «Я вновь пришел к покою

От удивленья; но дивлюсь опять,

Как я всхожу столь легкою средою».

Она, умея вздохом сострадать,

Ко мне склонила взор неизреченный,

Как на дитя в бреду – взирает мать,

И начала: «Все в мире неизменный

Связует строй; своим обличьем он

Подобье бога придает вселенной.

Для высших тварей в нем отображен

След вечной Силы, крайней той вершины,

Которой служит сказанный закон.

И этот строй объемлет, всеединый,

Все естества, что по своим судьбам! –

Вблизи или вдали от их причины.

Они плывут к различным берегам

Великим морем бытия, стремимы

Своим позывом, что ведет их сам.

Он пламя мчит к луне, неудержимый;

Он в смертном сердце^[1088] возбуждает кровь;

Он землю вяжет в ком неразделимый.

Лук этот^[1089] вечно мечет, вновь и вновь,

Не только неразумные творенья,

Но те, в ком есть и разум и любовь.

Свет устроительного провиденья

Покоит твердь, объемлющую ту,

Что всех поспешней быстротой вращенья.

Туда, в завещанную высоту,

Нас эта сила тетивы помчала,

Лишь радостную ведая мету.

И все ж, как образ отвечает мало

Подчас тому, что мастер ждал найти,

Затем что вещество на отклик вяло, –

Так точно тварь от этого пути

Порой отходит, властью обладая,

Хоть дан толчок, стремленье отвести;

И как огонь, из тучи упадая,

Стремится вниз,^[1090] так может первый взлет

Пригнуть обратно суета земная.

Дивись не больше, – это взяв в расчет, –

Тому, что всходишь, чем стремнине водной,

Когда она с вершины вниз течет.

То было б диво, если бы, свободный

От всех помех, ты оставался там,

Как сникший к почве пламень благородный».

И вновь лицо подъяла к небесам.

Песнь вторая

Первое небо – Луна

О вы, которые в челне зыбучем,

Желая слушать, плыли по волнам

Вослед за кораблем моим певучим,

Поворотите к вашим берегам!

Не доверяйтесь водному простору!

Как бы, отстав, не потеряться вам!

Здесь не бывал никто по эту пору:

Минерва веет, правит Аполлон,

Медведиц – Музы указуют взору,

А вы, немногие, что испокон

Мысль к ангельскому хлебу обращали,

Хоть кто им здесь живет – не утолен,

Вам можно смело сквозь морские дали

Свой струг вести там, где мой след вскипел,

Доколе воды ровными не стали.

Тех, кто в Колхиду путь преодолел,

Не столь большое ждало удивленье,

Когда Ясон предстал как земледел.^[1091]

Врожденное и вечное томленье

По божьем царстве мчало наш полет,

Почти столь быстрый, как небес вращенье.

Взор Беатриче не сходил с высот,

Мой взор – с нее. Скорей, чем с самострела

Вонзится, мчится и сорвется дрот,

Я долетел до чудного предела,

Привлекшего глаза и разум мой;

И та, что прямо в мысль мою глядела, –

Сияя радостью и красотой:

«Прославь душой того, – проговорила, –

Кто дал нам слиться с первою звездой».^[1092]

Казалось мне – нас облаком накрыло,

Прозрачным, гладким, крепким и густым,

Как адамант, что солнце поразило.

И этот жемчуг, вечно нерушим,

Нас внутрь воспринял, как вода – луч света,

Не поступаясь веществом своим.

Коль я был телом, и тогда, – хоть это

Постичь нельзя, – объем вошел в объем,

Что должно быть, раз тело в тело вдето,

То жажда в нас должна вспылать огнем

Увидеть Сущность, где непостижимо

Природа наша слита с божеством.

Там то, во что мы верим, станет зримо,

Самопонятно без иных мерил;

Так – первоистина неоспорима.

Я молвил: «Госпожа, всей мерой сил

Благодарю того, кто благодатно

Меня от смертных стран отъединил.

Но что, скажите, означают пятна

На этом теле, вид которых нам

О Каине^[1093] дает твердить превратно?»

Тогда она с улыбкой: «Если там

Сужденья смертных ложны, – мне сказала, –

Где не прибегнуть к чувственным ключам,

Взирай на это, отстраняя жало

Стрел удивленья, раз и чувствам вслед,

Как видишь, разум воспаряет вяло.

А сам ты мыслишь как?» И я в ответ:

«Я вижу этой разности причину

В том, скважен ли, иль плотен сам предмет».^[1094]

Она же мне: «Как мысль твоя в пучину

Неистинного канет, сам взгляни,

Когда мой довод я навстречу двину.

Восьмая твердь^[1095] являет вам огни,

И многолики, при числе несчетном,

Количеством и качеством они.^[1096]

Будь здесь причина в скважном или плотном,

То свойство^[1097] было бы у всех одно,

Делясь неравно в сонме быстролетном.

Различье свойств различьем рождено

Существенных начал,^[1098] а по ответу,

Что ты даешь, начало всех равно.

И сверх того, будь сумрачному цвету

Причиной скважность, то или насквозь

Неплотное пронзало бы планету,

Или, как в теле рядом ужилось

Худое с толстым, так и тут примерно

Листы бы ей перемежать пришлось.^[1099]

О первом^[1100] бы гласили достоверно

Затменья солнца: свет сквозил бы здесь,

Как через все, что скважно и пещерно.

Так не бывает. Вслед за этим взвесь

Со мной второе;^[1101] и его сметая,

Я домысл твой опровергаю весь.

Коль скоро эта скважность – не сквозная,

То есть предел, откуда вглубь лежит

Ее противность, дальше не пуская.

Отсюда чуждый луч назад бежит,

Как цвет, отосланный обратно в око

Стеклом, когда за ним свинец укрыт.

Ты скажешь мне, что луч, войдя глубоко,

Здесь кажется темнее, чем вокруг,

Затем что отразился издалека.

Чтоб этот довод рухнул так же вдруг,

Тебе бы опыт сделать не мешало;

Ведь он для вас – источник всех наук.

Возьми три зеркала, и два сначала

Равно отставь, а третье вдаль попять,

Чтобы твой взгляд оно меж них встречало.

К ним обратясь, свет за спиной приладь,

Чтоб он все три зажег, как строй светилен,

И ото всех шел на тебя опять.

Хоть по количеству не столь обилен

Далекий блеск, он яркостью своей

Другим, как ты увидишь, равносилен.

Теперь, как под ударами лучей

Основа снега зрится обнаженной

От холода и цвета прежних дней,

Таков и ты, и мысли обновленной

Я свет хочу пролить такой живой,

Что он в глазах дрожит, воспламененный.

Под небом, где божественный покой,

Кружится тело некое, чья сила

Все то, что в нем, наполнила собой.^[1102]

Твердь вслед за ним,^[1103] где столькие светила,

Ее распределяет естествам,^[1104]

Которые, не слив с собой, вместила.

Так поступает к остальным кругам

Премного свойств, которые они же

Приспособляют к целям и корням.^[1105]

Строй членов мира, как, всмотревшись ближе,

Увидел ты, уступами идет

И, сверху взяв, потом вручает ниже.

Следи за тем, как здесь мой шаг ведет

К познанью истин, для тебя бесценных,

Чтоб знать потом, где пролегает брод.

Исходят бег и мощь кругов священных,

Как ковка от умеющих ковать,

От движителей некоих блаженных.^[1106]

И небо, где светил не сосчитать,

Глубокой мудрости, его кружащей,

Есть повторенный образ и печать.

И как душа, под перстью преходящей,

В разнообразных членах растворясь,

Их направляет к цели надлежащей,

Так этот разум,^[1107] дробно расточась

По многим звездам, благость изливает,

Вокруг единства своего кружась.

И каждая из разных сил^[1108] вступает

В связь с драгоценным телом,^[1109] где она,

Как в людях жизнь, по-разному мерцает.

Ликующей природой рождена,

Влитая сила светится сквозь тело,

Как радость сквозь зрачок излучена.

В ней – ключ к тому, чтоб разное блестело

По-разному, не в плотности отнюдь:

В ней – то начало, что творит всецело,

По мере благости, и блеск и муть».

Песнь третья

Первое небо – Луна (продолжение) – Нарушители обета

То солнце, что зажгло мне грудь любовью,

Открыло мне прекрасной правды лик,

Прибегнув к доводам и прекословью;

И, торопясь признать, что я постиг

И убежден, я, сколько подобало,

Лицо для речи поднял в тот же миг.

Но предо мной видение предстало

И к созерцанью так меня влекло,

Что речь забылась и не прозвучала.

Как чистое, прозрачное стекло

Иль ясных вод спокойное теченье,

Где дно от глаз неглубоко ушло,

Нам возвращают наше отраженье

Столь бледным, что жемчужину скорей

На белизне чела отыщет зренье, –

Такой увидел я чреду теней,

Беседы ждавших; тут я обманулся

Иначе, чем влюбившийся в ручей.^[1110]

Как только взором я до них коснулся,

Я счел их отраженьем лиц людских

И, чтоб взглянуть, кто это, обернулся;

Вперив глаза в ничто, я вверил их

Вновь свету милой спутницы; с улыбкой,

Она пылала глубью глаз святых.

«Что я смеюсь над детскою ошибкой, –

Она сказала, – странного в том нет:

Не доверяясь правде мыслью зыбкой,

Ты вновь пустому обращен вослед.

Твой взор живые сущности встречает:

Здесь место тех, кто преступил обет.

Спроси их, слушай, верь; их утоляет

Свет вечной правды, и ни шагу он

Им от себя ступить не позволяет».

И я, к одной из теней обращен,

Чья жажда говорить была мне зрима,

Сказал, как тот, кто хочет и смущен:

«Блаженная душа, ты, что, хранима

Всевечным светом, знаешь благодать,

Чья сладость лишь вкусившим постижима,

Я был бы счастлив от тебя узнать,

Как ты зовешься и о вашей доле».

Та, с ясным взором, рада отвечать:

«У нас любовь ничьей правдивой воле

Дверь не замкнет, уподобляясь той,

Что ждет подобных при своем престоле.^[1111]

Была я в мире девственной сестрой;

И, в память заглянув проникновенно,

Под большею моею красотой

Пиккарду^[1112] ты узнаешь, несомненно.

Среди блаженных этих вкруг меня

Я в самой медленной из сфер блаженна.

Желанья наши, нас воспламеня

Служеньем воле духа пресвятого,

Ликуют здесь, его завет храня.

И наш удел, столь низменней иного,

Нам дан за то, что нами был забыт

Земной обет и не блюлся сурово».

И я на то: «Ваш небывалый вид

Блистает так божественно и чудно,

Что он с начальным обликом не слит.

Здесь память мне могла служить лишь скудно;

Но помощь мне твои слова несут,

И мне узнать тебя теперь нетрудно.

Но расскажи: вы все, кто счастлив тут,

Взыскуете ли высшего предела,

Где больший кругозор и дружба ждут?»

С другими улыбаясь, тень глядела

И, радостно откликнувшись потом,

Как бы любовью первой пламенела:^[1113]

«Брат, нашу волю утолил во всем

Закон любви, лишь то желать велящей,

Что есть у нас, не мысля об ином.

Когда б мы славы восхотели вящей,

Пришлось бы нашу волю разлучить

С верховной волей, нас внизу держащей, –

Чего не может в этих сферах быть,

Раз пребывать в любви для нас necesse^[1114]

И если смысл ее установить.

Ведь тем-то и блаженно наше esse,^[1115]

Что божья воля руководит им

И наша с нею не в противовесе.

И так как в этом царстве мы стоим

По ступеням, то счастливы народы

И царь, чью волю вольно мы вершим;

Она – наш мир; она – морские воды,

Куда течет все, что творит она,

И все, что создано трудом природы».

Тут я постиг, что всякая страна

На небе – Рай, хоть в разной мере, ибо

Неравно милостью орошена.

Но как, из блюд вкусив какого-либо,

Мы следующих просим иногда,

За съеденное говоря спасибо,

Так поступил и молвил я тогда,

Дабы услышать, на какой же ткани

Ее челнок не довершил труда.

«Жену высокой жизни и деяний,^[1116] –

Она в ответ, – покоит вышний град.

Те, кто ее не бросил одеяний,

До самой смерти бодрствуют и спят

Близ жениха, который всем обетам,

Ему с любовью принесенным, рад.

Я, вслед за ней, наскучив рано светом,

В ее одежды тело облекла,

Быть верной обещав ее заветам.

Но люди, в жажде не добра, а зла,

Меня лишили тихой сени веры,

И знает бог, чем жизнь моя была.

А этот блеск, как бы превыше меры,

Что вправо от меня тебе предстал,

Пылая всем сияньем нашей сферы,

Внимая мне, и о себе внимал:

С ее чела, как и со мной то было,

Сорвали тень священных покрывал.

Когда ее вернула миру сила,

В обиду ей и оскорбив алтарь, –

Она покровов сердца не сложила.

То свет Костанцы, столь великой встарь,

Кем от второго вихря, к свевской славе,

Рожден был третий вихрь, последний царь».^[1117]

Так молвила, потом запела «Ave,

Maria»,^[1118] исчезая под напев,

Как тонет груз и словно тает въяве.

Мой взор, вослед ей пристально смотрев,

Насколько можно было, с ней простился,

И, к цели больших дум его воздев,

Я к Беатриче снова обратился;

Но мне она в глаза сверкнула так,

Что взгляд сперва, не выдержав, смутился;

И новый мой вопрос замедлил шаг.

Поиск по сайту: