Предмет коммуникации как измерение культуры

Остановимся еще на одном обстоятельстве: ни один дискретный посыл социальной коммуникации не имеет смысла сам по себе, вне ее целостной системы. Вопрос лишь в том, что именно является ее целостной системой.

Если даже простое осмысление доступных ученику средней школы физических законов вызывает огромные трудности для его еще не вполне развившейся абстрагирующей мысли, то в случае с социальной коммуникацией эти трудности возрастают на целый порядок. Дело в том, что практически все содержание всех форм человеческого общения образует собой новый «этаж» над явлениями природы. Здесь мы погружаемся в совершенно особую сферу бытия — культуру.

Культура представляет собой качественно иной, возвышающийся над «естественной» природой уровень, поскольку самое взаимодействие человека с окружающим миром принимает ранее неизвестную ей форму. По существу, это очередной виток единой спирали всеобщего развития. Такое понимание культуры, при всем разбросе мнений, давно уже стало общепринятым. По данным П. Гуревича, российского философа, с 1871 по 1919 гг. было дано семь ее определений, с 1920 по 1950 гг. их насчитывалось уже 157, в отечественной литературе — более 400; в настоящее время число определений измеряется четырехзначными цифрами^[16]. Но при всем многообразии взглядов большинство исследователей согласно с тем, что культура — это «вторая природа», некая оболочка «первой».

Взволнованным образным языком об этом пишет один из крупнейших ученых-богословов XX столетия, Тейяр де Шарден. «Признав и выделив в истории эволюции новую эру <…> мы <…> вынуждены в величественном соединении земных оболочек выделить <…> еще одну пленку. Вокруг искры первых рефлектирующих сознаний стал разгораться огонь. Точка горения расширялась. Огонь распространился все дальше и дальше. Только одно истолкование, только одно название в состоянии выразить этот великий феномен — ноосфера. Столь же обширная, но <…> значительно более цельная, чем все предшествующие покровы, она действительно новый покров, «мыслящий пласт», который <…> разворачивается с тех пор над миром растений и животных — вне биосферы и над ней»^[17]. Впрочем, справедливость требует сказать, что мысль о надприродности культуры была высказана еще античными атомистами^[18].

Таким образом, любое содержание коммуникационного посыла скрывает в себе элемент принципиально внефизического, надприродного начала. Поэтому сказать, что содержание социальных посланий трактует о предметах, значит совершить грубейшую ошибку. Ни в одном из сообщений, циркулирующих по каналам социальной коммуникации, нет решительно ничего, что могло бы выйти за пределы логики предмет-предметных взаимоотношений. Меж тем последняя внепредметна; она витает над каждым материальным взаимодействием, но не сводится ни к одному из них. А слдеовательно, обращаясь к ней, мы выходим в сферу вневещественного. Все материальное поддается локализации в пространстве и времени, здесь же перед нами встает нечто такое, что выходит за их границы, существует вне пространства и времени. Поэтому строгим философским синонимом того обобщающего начала, с которым мы сталкиваемся в попытках дать определение предмета человеческого общения, является понятие идеального.

Но все же повторим: принципиальная «потусторонность» всему материальному справедлива лишь на первый взгляд. Дело не только в том что, вопреки ее вневещественности, мы получаем возможность судить о самих вещах. Любой фрагмент интегрального опыта социума содержится исключительно в одном — в деятельности человека. Именно целесообразная деятельность (практическая, интеллектуальная, чувственная, нравственная) предстает как результат структурирования его поведения сообразно законам природы. В известном смысле последние — это тоже своеобразные «послания» человеку, способность же реагировать на них, перестраивая свою деятельность, и делает его «приемником».

Для того чтобы понять существо социальной коммуникации, необходимо абстрагироваться от ее сложных форм и обратиться к предельно элементарному. К тому, что могло занимать сознание первобытного человека. Другими словами, необходимо на время забыть обо всем, что образует содержание современной культуры, и обратиться к самым истокам ее истории.

Только освободив себя от всех сложносоставных конструкций, требующих предельного напряжения абстрагирующей мысли, мы сможем увидеть действительное основание социальной коммуникации. Им станет не что иное, как форма деятельности: именно и только она, именно и только обретаемый кем-то опыт становится предметом общения, предметом передачи и освоения. Вот только важно понять, что и деятельность имеет разные формы. Самое глубокое ее снование — это сугубо практическая активность, направленная на удовлетворение базовых физиологических потребностей, и уже над нею встают новые этажи чувственного, интеллектуального, нравственного, эстетического опыта.

Предмет социальной коммуникации существует только в процессе деятельного преобразования мира. Здесь уместно снова вернуться к Платону, чтобы подчеркнуть: нет никаких выделенных областей, где бы он мог существовать как нечто самостоятельное, словом, никакого надмирового, надвещественного «информационного поля». Единственной сферой его пребывания является человеческая практика. Именно практика предстает тем исключительным полигоном, где специфическим (то есть специально организованным) образом взаимодействуют не сталкивающиеся в «естественной природе» вещи, явления, процессы.

Но и здесь, на этом «полигоне», предмет коммуникации проявляется не в виде вещей, не в виде взаимодействий и даже не в виде собственных действий человека, но только как исключительная способность мыслящего существа преобразовывать «слово» в «дело», «дело» — в «вещь» и обратно. Содержание информации, идеальное не сводится ни к содержанию «слова», ни к формуле «дела», ни к материальным структурам «вещи», выступающей как результат последнего, но объемлет собой весь цикл их взаимопревращений и существует только в нем. Об этом впервые было сказано в знаменитой статье Э.В. Ильенкова^[19], написанной для философской энциклопедии в 1962 году. В ней решительно отвергалась мысль о том, что идеальное — это чистая беспредметность, понятая как прямой антипод всего вещественного; такой взгляд на вещи — это не более чем иллюзия человечества. Одновременно отвергались и сохранявшие в то время силу представления, согласно которым мышление представало как «функция головного мозга». Ильенков выводил и объяснял идеальное не из абстрактной материи и не из «механизмов» мозга, а из особой формы материального бытия — практики, именно она является единственным основанием новой, человеческой, психологии. Идеальное не существует само по себе в каких-то потусторонних сферах, оно пребывает только в едином цикле превращений: «вещь—дело—слово—дело—вещь»^[20].

В известной мере идеализация чего бы то ни было — это и есть способ непосредственного преобразования одного в другое (и обратно). Идеальное существует только в живом потоке непрерывных метаморфоз вещественности как особое измерение всей его структуры. Вырванное же из пульсации взаимных обращений, оно тотчас же исчезает. А вместе с ним исчезает и всякая информация, как исчезает все (незаписанное на магнитный носитель) при внезапном отключении компьютера. Поэтому то, что мертвым грузом складировано на библиотечной полке или в запасниках музея, не хранит в себе решительно ничего, но вновь пробуждается к жизни тотчас же при нашем обращении к памятникам культуры. Существование идеального — это и есть мерцание подобных вспышек в едином космосе взаимодействующих индивидуальных сознаний, которые вдруг прикасаются к ним.

Такое представление существенно расширяет понимание коммуникационного процесса. Дело в том, что традиционное представление ограничивается лишь частью единого цикла, т.е. превращением «слова» в «дело», и лишь частично (там, где речь идет о невербальных формах общения) звеном «дело»—слово», но практически полностью игнорирует превращения «дело»—«вещь» и «вещь»—«дело».

Во всем этом нет ничего недоступного пониманию, равно как и ничего от средневековой схоластики, вызывавшей аллергию у рационально устроенного сознания. Речь идет о вполне очевидном и конкретном. Ведь для материалиста на уровне предельных обобщений человек — это просто сгусток вещества. И, если мы принимаем его точку зрения, мы обязаны согласиться с тем, что именно этот сгусток активностью своих внутренних структур порождает идеальное — мысленный образ, становящийся целью его устремлений. Иначе говоря, специфически организованное движение («дело») специфически устроенного сгустка материи («вещь») порождает идеальный образ какой-то новой ценности («слово»). В свою очередь, новая ценность, «делом» же воплощаясь в чем-то вещественном, влечет за собой и совершенствование самого человека и развитие всего порождаемого им мира. Напротив, если мы встаем на точку зрения идеалиста, мы должны принять, что активность некой идеальной ценности («слово») порождает специфически организованное движение («дело») особым образом устроенного вещества («вещь»).

Поэтому непрерывный поток метаморфоз «вещь—дело—слово—дело—вещь—дело—слово» сохраняется в обеих системах мышления, вопрос лишь в том, что принимать за начало его движения. Но сам цикл — это совершенно обыденное явление, с которым мы сталкиваемся чуть ли не двадцать четыре часа в сутки. Центральным же его содержанием для обоих философских течений оказывается одно и то же — способ организации вещества и движения. Но ведь именно это и составляет предмет всех наук, изучающих природу и человека. Именно этот способ организации составляет и содержание любой порождаемой ими информации. Причем необходимо подчеркнуть: решительно никаких разногласий в прикладном понимании предмета и прикладном же содержании информации у сторонников противоборствующих философских систем не было и нет.

Таким образом, несмотря на то, что понятие информации вводит нас в самый центр вечного противоборства философских школ, в конечном счете мы приходим к «общему знаменателю».

Именно способ организации вещества и движения — мы покажем это ниже — составляет центральное ядро содержания социальной коммуникации. Этот «знаменатель» расширяет и уточняет понимание основных каналов, в качестве которых выступают вербальный и визуальный, ибо обнажает тот факт, что оба функционируют лишь благодаря принципиально невербализируемым и невизуализируемым процессам.

В самом деле: не только «слово», но и любой искусственно созданный предмет, артефакт, — это тоже содержательное послание человеку, которое требует усвоения. Именно искусственно созданный предмет («вещь») вводит его в мир собственно человеческих форм поведения («дело»), и лишь усвоенные траектории, амплитуды, ритмы, алгоритмы движения исполнительных органов его тела («дело») порождают материальное продолжение человека — вещный мир. Простейшим примером первого звена цикла («вещь—дело») предстает освоение велосипеда, противоположного ему («дело—вещь») — освоение некоторого производственного навыка. Заметим, все те словоизвержения, которыми сопровождается обучение, как правило, становятся понятными лишь после того, как само тело усваивает нужный образ действий.

Несколько неожиданные, но весьма красноречивые примеры того, как вещь по-своему структурирует поведение человека, приводит Е.В.Черносвитов. Он говорит о габитусе, при этом под габитусом (Habitus) им понимается не только 1.) внешность, наружность, вид; 2) состояние, свойства, положение, но и «привычное состояние человека, «заразившегося» социопатией; норма поведения данного человека и норма его стереотипных реакций»[21] (добавим: в стереотипных социальных условиях). То есть комплекс наиболее важных характеристик, а именно:

— состояние и положение (в обществе, семье, на производстве и т.д.),

— свойства характера и личности,

— внешний облик и

— «обыкновения», то есть «вредные» и «любимые» привычки.

Так, на картине Г.Гольбейна младшего «Костюм женщин из Базеля. Мещанка» (1524 г.) видно, как сильно одежда стягивает талию натурщицы, поднимает и сдавливает ее грудь. Одежда чрезвычайно усиливает контраст между развитием нижней части тела и развитием грудной клетки и подчеркивает другую особенность тела женщины — узость плеч. Если мещанки носили подобную одежду с раннего детства, то формирование скелета, а, следовательно, органов, шло под сильным воздействием моды. Лукас Кранах (1532 г.) нарисовал обнаженную Венеру. Формы тела этой женщины (он тоже писал с натуры) грубо изменены следами ношения костюма. Особо обращает на себя внимание контраст между толщиной бедер и тонкими голенями, что объясняется также влиянием одежды того времени.

Развитие тела, в свою очередь, сказывалось на формировании характера женщин, да и всего того, что может быть обозначено как Habitus animi (интеллект, воля, аффективностъ, эмоциональность, сензитивность, направленность сознания)[22]. Словом, и психосоматика оказывалась заложницей вещи, ее специфическим продуктом.

У многих народов применялись деревянные дощечки для сдавливания височных и теменных костей черепа новорожденному. Это делалось с целью формирования характера человека (и, в меньшей степени, других психических особенностей). Китайцы надевали на стопу четырех-пятилетних девочек деревянную колодки-туфельки, которые останавливали развитие и увеличение стопы. Но, эталон красоты, неестественно маленькая ножка воздействовала на весь организм китаянки, на всю его морфологию [23].

Да и сегодня короткие юбки, «шпильки», силиконовые имплантаты и т.п. формируют не только внешний облик женщины и характер ее поведения на публике, но, нередко, и весь жизненный путь. Выносимые же на подиум одежды, которые наиболее эффектно смотрятся на живых подобиях куколки Барби, продолжают уродовать женское тело (нередко и душу) с не меньшей эффективностью. Согласно данным статистики одна из ста женщин в возрасте 15 до 30 лет страдает анорексией. Среди «моделей» этот показатель поднимается до 40 процентов.

Таким образом, не абсолютизируя вывод, который делает Е.В.Черносвитов, можно полностью согласиться с его рациональным ядром: «…телесная конституция была не генетически унаследованной, а социально смоделированной. Вообще «мода» и другие способы активного воздействия на морфологию человека существовали во всех цивилизациях. «Природа» же человека закрепляла социальные программы, реализованные в одном поколении, и передавала их другим поколениям в причудливом переплетении при кровосмесительстве (имеется в виду не инцест, а соединение наследственных программ разных рас и этносов в одном человеке). Иногда это приводило к мутации рода и племени — вырождению»[24].

Впрочем, говоря о формировании поведенческих реакций, необходимо видеть и куда более фундаментальные измерения взаимодействия «вещи» и «дела». Не что иное, как структура движения исполнительного органа человеческого тела (правда, предварительно доведенная до автоматизма и отшлифованная до такой степени, когда из нее устраняется все лишнее) может быть переведена на язык механического движения составных частей технологического звена машины. Наглядной иллюстрацией могут служить ставшие привычными современному быту ударная дрель, швейная машинка, кухонный миксер и другие подобные вещи: все они берут на себя функцию человеческой руки.

Можно взглянуть шире — и увидим: без исключения весь окружающий нас вещный мир представляет собой не что иное, как результат последовательных преобразований первичных, зарождавшихся еще в древнекаменном веке, алгоритмов ее движения. (К этому нам еще придется вернуться.) А следовательно, и сегодняшний результат величественного потока превращений материи, иными словами, вся наша цивилизация представляет собой итог своеобразной эстафеты, тысячелетиями передававшейся от движения биологической ткани к искусственным устройствам, которые уже сегодня способны соперничать даже с человеческим разумом (вспомним о компьютерах, которые побеждают великих шахматных гроссмейстеров).

Именно эта череда осуществляемых человеком качественных преобразований окружающего мира составляет главное измерение глобального коммуникационного процесса между природой и жизнью, природой и обществом, наконец, сношению последнего с самим собой. При этом все вовлекаемые в нее метаморфозы информационного («слово», деятельного («дело») и вещественного («вещь») начал как в оптический фокус, сводятся в единый поток интегрального творчества. Отсюда и отдельные звенья, этапы творческой деятельности («дело—вещь»… «вещь—дело») оказываются столь же, если не более, важными, сколь и любой знаковый обмен между отдельными структурными единицами социума.

А значит, игнорировать это измерение человеческого общения категорически недопустимо. Ведь собственно знаковый обмен, включая человеческую речь, — это не более чем одна из проекций целостного коммуникационного процесса на какую-то специфическую плоскость. Поэтому искать исключительно в нем глубинное содержание коммуникации значит упускать многое.

Поиск по сайту: