Самоидентификация социума

Любая этническая общность на известном этапе своего развития начинает противопоставлять себя всем другим. В сущности, это и есть ее самоидентификация, форма осознания своего — особого — места в социальном окружении. Эта особость определяется, прежде всего:

— стереотипом поведения, служащим фундаментом этнической традиции, на котором возникают все, неповторимые никаким другим этносом, формы общежития и хозяйства, возводятся все культурные, мировоззренческие устои;

— ощущением комплиментарности, т.е. подсознательной симпатией к своим и антипатией к членам иных этнических коллективов (проще говоря, деление на «своих» и «чужих»).

Собственно, предварительное определение этноса и сводится к тому, что это «коллектив особей, противопоставляющий себя всем прочим коллективам»[112].

Большой вклад в развитие представлений об этносе был сделан Л.Н.Гумилевым[113]. Сформулированная им концепция отличается от существовавших ранее. Гумилев рассматривает этнос прежде всего как природную общность, несводимую ни к каким другим типам объединения людей. Этим он решительно порывает с традицией, рассматривающей его как чисто социальное явление, которое подчиняется исключительно законам общественного развития.

Этническое становление,— говорит он,— лежит глубже, чем явления исторического процесса, и ни одна из гуманитарных наук не дает ответа на существо проблемы этнологии и этногенеза. Этническое деление человечества представляет собой один из способов адаптации в ландшафтах в специфических формах поведения[114].

Но если начало этногенеза уходит в самую глубь древнекаменного века (а мы видим здесь, что оно кроется в пластах еще пред-человеческой деятельности), то осознание своих отличий от окружающих народов, самоидентификация новонарождающихся этнических групп происходит сравнительно поздно. Что касается европейских народов, то следует напомнить: даже Гомер, говоря о греках, не дает им обобщающего имени. Впервые это важное обстоятельство подмечает его младший соотечественник Фукидид: «Он жил ведь гораздо позже Троянской войны и, однако, нигде не обозначает всех эллинов в их совокупности таким именем, а называет эллинами только тех, которые вместе с Ахиллом прибыли из Феотиды,— они-то и были первыми эллинами,— других же Гомер в своем эпосе называет данаями, аргивянами и ахейцами. Точно так же Гомер не употребляет и имени варваров, потому, мне кажется, что сами эллины не обособились еще под одним именем, противоположным названию варваров»^[115].

Как кажется, впервые слово «эллины» в качестве общего самоназвания древних греков появляется в VII в. до н. э. Так, Гесиод в своей поэме «Труды и дни», рассуждая о зиме пишет:

Солнце не светит ему и не кажет желанной добычи:

Ходит оно далеко-далеко, над страной и народом

Черных людей, и приходит к всеэллинам много позднее[116].

«Существует мнение,— пишет современный исследователь,— что слово «эллины» как общее самоназвание древних греков впервые зафиксировано в произведениях Гесиода и Архилоха. Есть, таким образом, основания полагать, что процесс формирования общеэллинского самосознания относится к VII в. до н. э. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что судьи на всех греческих Олимпийских играх назывались «элланодиками»; первое эпиграфическое свидетельство употребления этого термина относится примерно к 600 г. до н. э.»[117]

Осознание единства своих племен, собственное отличие от других народов открывает новую главу мировой истории. Богато документированная летопись взаимоотношений раннегреческих городов-государств со своим окружением позволяет выявить то общее, что присуще любым этническим объединениям. Этим общим является особое — настороженное, часто враждебное — отношение ко всем «чужим»: очень скоро эллины проводят черту отчуждения между собой и всеми «варварами». Субъективной причиной сознательного (регистрируемого культурной традицией) отъединения служили бросающиеся в глаза отличия, прежде всего языковые. Однако в действительности образованию психологической дистанции способствовали не только они, но и любые, даже микроскопические, несовпадения поведенческих стереотипов.

К V в. до н.э. эта дистанция возрастает до абсолютного неприятия, и варварский мир становится объектом атаки. Персидское нашествие, которое послужило сплочению греческих городов, в известной мере было спровоцировано самими же греками, поэтому видеть в Древней Элладе исключительно страдательную строну этого судьбоносного для обеих цивилизаций конфликта никак нельзя. (Правда, и отношение персов, подмявших по себя весь Ближний Восток, к грекам развивалось по той же траектории противопоставления себе всего несхожего с ними.)

Все чужое — это источник угрозы, любая же угроза подлежит устранению. Поэтому отношения с внешним миром с самого начала далеки от мирной идиллии.

Об отношении греков к иноплеменникам можно судить уже по стихам Одиссеи:

... мы достигли прекрасных течений Египта.

Там, на Египте-реке, с кораблями двухвостыми стал я.

Прочим спутникам верным моим приказал я на берег

Вытащить все корабли и самим возле них оставаться,

А соглядатаев выслал вперед, на дозорные вышки.

Те же в надменности духа, отваге своей отдаваясь.

Ринулись с вышек вперед, прекрасные нивы египтян

Опустошили, с собой увели их супруг и младенцев,

Их же самих перебили.[118]

О нем же говорят и сочинения политических авторов. По словам Ксенофонта, во всем мире извечно существует закон: когда захватывается вражеский город, то все в этом городе становится достоянием завоевателей — и люди, и имущество. Примечательно и добавление к этой мысли: «Стало быть, вы вовсе не вопреки закону будете обладать тем, что теперь имеете, а наоборот, лишь по доброте своей не лишите побежденных того, что вы им еще оставили».[119] С ним полностью согласен и Аристотель, который утверждал, что все захваченное на войне является собственностью победителя, а войны с целью захвата рабов вообще считал вполне оправданными и справедливыми: «Военное искусство можно рассматривать до известной степени как естественное средство для приобретения собственности, ведь искусство охоты есть часть военного искусства: охотиться должно как на диких животных, так и на тех людей, которые, будучи от природы предназначенными к подчинению, не желают подчиняться; такая война по природе своей справедлива».[120] Эти взгляды перенимает Рим. Тит Ливий также объявляет естественным правом завоевателя порабощать жителей побежденной страны: «…война есть война; законы ее разрешают выжигать поля, рушить дома, угонять людей и скот…».[121]

Надо думать, что аналогичный строй мысли существовал не только у греков и римлян. Ключевой принцип войны: «Горе побежденным!» был провозглашен вовсе не ими. Мы помним, что эти слова прозвучали после разгрома, который учинило Риму галльское нашествие. Наложив на него огромную контрибуцию, вражеский военачальник, Бренн, к тому же использовал фальшивые весы. Когда же римляне заметили неправду и пожаловались ему, тот бросил на них еще и свой меч. Вот тогда-то и раздалось на все последующие тысячелетия: «Vae victis»! Скорее всего этот взгляд на вещи был свойствен любой этнической общности вообще, и мечта каждой из них об идеальной структуре межэтнических отношений может быть выражена Брюсовским «Ассаргадоном»:

…Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.

Египту речь моя звучала, как закон,

Элам читал судьбу в моем едином взоре,

Я на костях врагов воздвиг свой мощный трон.

Владыки и вожди, вам говорю я: горе.

Вся последующая история строится на том же — стремлении этноса обезопасить себя, устранив любой источник внешней угрозы. Этническая рознь, неприятие чужого, «юдо-», «русо-» и бесчисленное множество иных «фобий» (а в средневековом французском эпосе «Песнь о Роланде» франкам противостоит вообще весь мир^[122]) берет свое начало в этом же.

Одной из самых поразительных и таинственных вещей в истории народов была способность национального духа едва ли не мгновенно детонировать от действия таких, казалось бы, пустых и бессодержательных понятий, как «вера предков», «святой обычай»,— и, разумеется, на знаки угрозы этим материям со стороны. Вспомним хрестоматийное: «Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на границах Украйны. Это уже не была какая-нибудь малая часть или отряд, выступивший на добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, – поднялась отмстить за посмеянье прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле – за все, что копило и сугубило с давних времен ненависть козаков.»

Словом, самоидентификация социума сопряжена с настороженно-враждебной реакцией на все чужое. В слепом противостоянии его давлению часто жертвуют самой жизнью, именно здесь человек способен возноситься к самым вершинам героического духа, именно здесь же человек способен опуститься до того, что неведомо даже животному. Сравним два описания. Одно из них оставил древнегреческий писатель: «Они вырезали всех мужчин, избивая одинаково стариков и младенцев у груди их матерей; у тех из них, которые, питаясь материнским молоком, были жирнее и нежнее, галаты, убив, пили кровь и поедали их мясо. Женщины и те из девушек, которые были взрослыми, которые были предусмотрительными, как только город был взят, успели сами себя убить; тех же, которые еще уцелели, кельты подвергли всякого рода особым глумлениям со страшными насилиями, как люди, по природе равно чуждые и жалости и любви. Те женщины, которым удавалось овладеть мечом галатов, сами на себя накладывали руки; другим же в скором времени суждено было погибнуть от голода и отсутствия сна, так как варвары тут же открыто, передавая друг другу, насиловали их и употребляли только что испустивших дух и даже ставших холодными трупами».[123]

Другое — тот же Гоголь: «А Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие и лучшие замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые меды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. «Ничего не жалейте!» – повторял только Тарас. Не уважили козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки поднимались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя.»

Нет нужды говорить, что эти литературные памятники могут служить иносказанием реально истекшей истории всех великих цивилизаций. Ведь все когда-то сказанное Августом (и повторенное Светонием[124]) множилось и множилось в двух последующих тысячелетиях. Напомним, Август в записках, которые вошли в историю как его автобиография писал, что вся история Рима — это история непрерывной войны: «Януса Квирина, которого наши предки желали запирать, [когда] повсюду, где властвует римский народ, на суше и на море, будет рожденный поб[едам]и мир, в то время как прежде, чем я родился, от основания города только дважды он был заперт, как рассказывается, трижды, когда я был первоприсутствующим, сенат определял запереть»[125].

Словом, вся история народов — это нескончаемая цепь походов «надменного духа», который, «отваге своей отдаваясь» видит перед собой лишь одну цель:

…И вот стою один, величьем упоен,

Я, вождь земных царей и царь — Ассаргадон.

Поиск по сайту: