Атомы речевых конвенций

О роли смысловых атомов речи можно судить уже по знаменитому высказыванию, которое представил общественности советский лингвист Л.В. Щерба: «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка. (Первоначально, по свидетельству Ираклия Андронникова^[158], оно имело иную форму: «Кудматая бокра штеко будланула тукастенького бокреночка».)

Казалось бы, предложение не имеет абсолютно никакого смысла. В самом деле: все лексические единицы конструировались таким образом, чтобы их нельзя было бы обнаружить ни в одном (не только русском) известном автору словаре. И все же то, о чем говорится здесь, не остается тайной даже для ребенка. Некто (нечто) совершил(о) некое действие над кем-то одним и совершает другое над кем-то другим — вот что явственно предстает перед нами. Мы отчетливо понимаем, что подлежащее здесь куздра (причем, не какая-то обыкновенная, а глокая), сказуемое — (штеко) будланула и курдячит. При этом первое действие уже завершено, о чем свидетельствует суффикс прошедшего времени, второе — длится. Не вызывает сомнения, что те, кто пострадал и страдает от этих действий,— живые существа, при этом бокренок — детеныш бокра. Это следует из того, что по законам русской грамматики, одушевленные существительные при переходном глаголе употребляются в винительном падеже, совпадающим по форме с родительным (об этом и говорит окончание «а»), а неодушевленные — с именительным. Если бы речь шла о неодушевленном, в предложении стояло бы: «курдячит бокренок», а не «бокренка». Для проверки: «пинает бочонок», но не «бочонка».

Вообще говоря, из этой фразы можно извлекать многое и многое, включая даже такие тонкие детали смысла, как свирепость уже завершенного акта: глагольное окончание «…нула» применяется, как правило, лишь для обозначения сильно акцентированного действия. Но оставим эту лингвистическую задачу, чтобы продолжить.

От русского языка здесь только приставки, суффиксы, окончания. Нет даже ни одного известного ему корня. Но именно части речи позволяют составить внятное представление о содержании всей искусственной фразы из несуществующих слов. Впрочем, приведенная иллюстрация свидетельствует и о куда более фундаментальной их роли. В примере российского лингвиста мы сталкиваемся с тем, что формирует всю нашу ментальность. Овладение этими атомами значений свидетельствует о том, что мы впитываем из самого воздуха культуры растворенные в нем богатства человеческих знаний задолго до того, как сами оказываемся в состоянии сделать свой вклад. Более того: еще прежде, чем мы овладеваем способностью самостоятельно породить пусть даже самую непритязательную мысль — и высказать ее миру.

Первичные представления о времени и пространстве, о причинно-следственных связях, характере протекающих вокруг нас процессов, физическом, этическом, эмоциональном содержании выполняемых кем-то действий «…et cetera, et cetera» — обо всем этом мы узнаем, усваивая базовый инструментарий родной речи.

Значительная часть этих первичных представлений формируется в нашем сознании еще до того, как мы приступаем к усвоению элементарных логических отношений между вещами. Уже ребенок уверенно ориентируется в системе предлогов, выражающих пространственные связи, и даже не будучи в состоянии самостоятельно выразить собственную мысль, очень скоро перестает путаться в потоке многочисленных «при…»/«от…», «в»/из», «над»/под» и т.д. и т.п. Им отчетливо различаются грамматические формы глаголов, выражающие чередования событий во времени. Задолго же до того, как он становится способным к усвоению физических зависимостей и логических связей, он овладевает и такими (на самом деле невероятно сложными) конструкциями речи, как «будущее в прошедшем» и «прошедшее в будущем». Даже такие начала, как роль и место отдельных сущностей, предметов, явлений в структуре окружающей реальности, входят в мир ребенка через уменьшительно-ласкательные и прямо противоположные им суффиксы. Он вполне осмысленно различает разницу между «зайчиком», каким он является для своей мамы, и «зайчатиной» для чужих, «воспитательницей» и «воспиталкой»… Даже такое удивительно точное имя, как «продлюга», сумевшее вобрать в себя самую суть и весь ужас «продленного дня» в мировосприятии ребенка, принадлежит ему же…

Известно, что начало интенсивного формирования грамматической структуры своих речений приходится на третий год жизни. Отдельные слова в это время становятся частями предложения, происходит согласование их окончаний. Третий год — это возраст активной фазы интеллектуального развития, в ходе которой маленький человечек пытается самостоятельно воссоздавать то, что уже было усвоено на стадии пассивного восприятия потока чужой речи. Однако и в этом возрасте собственная речь еще не связана с его мышлением. Выготский, анализируя взгляды Пиаже, пишет: «…ребенок мыслит для себя <…> он не имеет никакой нужды осознавать механизм собственного рассуждения <…> в мышлении ребенка господствует логика действия, но нет еще логики мысли.^[159]

К пяти годам активное словотворчество ребенка угасает. Это свидетельствует о том, что практически весь набор ключевых грамматических конструкций, отражающих фундаментальные связи предметов, событий, явлений, уже прочно усвоен им.

Словом, вступая в возраст, когда активно формируется способность к абстрактному мышлению, человек уже располагает довольно развитым набором базовых его схем. Не исключено, что именно это обстоятельство позволило Канту говорить об их предшествовании всякому опыту, априорности; и, если на минуту забыть о развитии психологии его и настоящего времени, следует согласиться с ним, ибо для собственно рассудочной деятельности они действительно предстают как изначальная данность.

Таким образом, уже освоение речи незаметно вводит человека в мир тех базовых закономерностей, которым подчиняется и мир людей, и сама природа. Все последующие годы обучения и накопления знаний лишь углубляют то, что напечатлевается речью в формирующемся вместе с ней сознании. Поэтому неслучайно исключительная роль словесности, как уже было показано выше, предопределила столь же исключительное ее место не в одном образовательном процессе, но и в процессе формировании личности и гражданина. (Неслучайно и то, что именно ей отводится ключевая роль в процессах коммуникации.)

5.3.3. «О назначении поэта»[160]

Но чем определяется возможность освоения самого языка?

Существование базисных механизмов, которые еще на досознательном уровне формируют ключевые принципы восприятия и воспроизводства языковых реалий, свидетельствует об их генетической предопределенности.

Идея врожденной способности к языку была выдвинута американским лингвистом Н. Хомским. Он опирался на следующие наблюдения:

— множество грамматически правильных предложений в любом языке бесконечно, поэтому овладение им не может быть сведено к простому запоминанию всех правильных форм;

— грамматика языка не может быть выведена из описания структуры допустимых предложений, ибо сколь велика ни была бы их подборка, она заведомо будет неполной;

— между тем ребенок достаточно быстро овладевает грамматикой родного языка, т.е. становится способен отличить грамматически правильное предложение на этом языке от неправильного.

Уже это давало возможность заключить о генетически наследуемых факторах, которые лежат в основе некой универсальной грамматики. По его мнению, существует врожденный механизм, генерирующий нормативные для любого данного языка формы высказываний. В общих чертах, в инвариантной основе «генеративной грамматики» лежит конечный набор фундаментальных принципов, общих для всех языков, и параметры, определяющие особенности каждого из них, в частности этнический и индивидуальный опыт, который образует вариации в заданных рамках. Таким образом, обеспечивается разграничение между универсальным и частным в языке и утверждается, что любой язык можно представить как производное от их сочетаний.

На первый взгляд, идея врожденной способности противоречила лингвистической традиции. Однако в действительности никакого разрыва с нею, в частности, с идеями бихевиоризма, возникшего на рубеже 19–20 вв., не было. Более того, «генеративная грамматика» в известной мере развивала их. Важнейшая особенность этого направления в психологии состояла в отказе от рассмотрения «устройства» человеческого сознания. Поскольку прямое наблюдение действия механизмов человеческого мозга недоступно, утверждалось, что исследование человека как разумного существа должно сводиться к изучению его поведения в среде; результатом должна была стать обобщающая модель этого поведения. Применительно к лингвистике это означало, что она должна заниматься систематизацией данных о языковой практике, без попыток даже выдвинуть гипотезу о том, как устроен тот сегмент человеческого мозга, который отвечает за речевое поведение.

Между тем врожденность известной совокупности базисных поведенческих реакций, на основе которых строится весь индивидуальный опыт, не вызывает сомнений. Но если связь между ними и «порождающими» языковые реалии факторами существует, предположение генетической предопределенности последних, в свою очередь, оказывается не лишенным оснований.

К слову, врожденность языковых реакций подтверждается тем, что они свойственны и животным. Их «язык» генетически задан, учиться ему не нужно, каждое от рождения владеет всем «словарным запасом», какой полагается иметь взрослому. Но коммуникация животных не позволяет научить новым формам деятельности. Овладение «передовым опытом» имеет место, но «язык» не имеет к этому никакого отношения.

Исследования показывают, что психика высших приматов обнаруживает задатки способности к речевому общению. Отдельные представители усваивают несколько сотен слов и даже научаются самостоятельно составлять абстрактные понятия типа «грязный Джек» (обидевшись на служителя зоопарка), «водяная птица» (об утке)[161]. Однако думается, что здесь обнаруживаются не столько возможности органической ткани, сколько возможности искусственно организуемого опыта. Поэтому, строго говоря, и здесь мы наблюдаем не возможности животной коммуникации, но потенциал социальной. И все же тот факт, что последняя возникает не на «пустом месте», можно считать доказанным.

Вопрос вызывает лишь соотношение аппарата и функции. Впрочем, мы уже сделали заключение о том, что психика неотделима от форм ее активности, не существует отдельно от ее «содержимого» как «вмещающий объем». Движение не может кодироваться ничем жестко локализованным в пространстве и времени, только движение может служить информацией о нем. А значит, и способность конвертировать значимые для живого тела явления окружающей действительности в реалии языка не сводится к наличию известных элементов материальной структуры органического тела.

Мир человека — это действительность его культуры, другими словами, мир создаваемых им самим реалий, и каждая из них представляет собой не застывшее в пространстве и времени «тело», но упакованную в его структурах «историю». В то же время и его собственный организм — это не сложное устроенная конструкция, которая может быть напечатлена на условном чертеже, но прежде всего способ организации целевого движения в сторону ключевых ценностей социума. Однако и само движение имеет свою архитектуру, ибо представляет собой плотно упакованный пакет бесчисленных сочетаний тонкой моторики всего того, что в сумме составляет целостный организм.

Движение и структура не противостоят друг другу; одно строго комплементарно другому, то есть находится в таком же отношении к нему, как ключ к замку, как отпечаток к типографской матрице. Ничто иное, как сложноорганизованное переплетение амплитуд, ритмов, контуров самых разнообразных траекторий этого интериозированного пакета движений составляет собой точную копию движения всей (вошедшей в круг человеческой практики) объективной действительности, всей ноосферы. А следовательно, ничто иное, как опорные сочетания именно этих форм тонкой моторики, впечатывая в себя все ключевые закономерности и уже существующих для человека, и впервые рождаемых им реалий, становятся первичными элементами единого языка его психики.

Возвращаясь к шекспировскому образу, повторим: человек не флейта, не «маленькая вещица нарочно приспособленная для игры», он гораздо сложнее. А значит, куда более густое облако тончайших обертонов окутывает каждый издаваемый этим «инструментом» звук. Но все же лейтмотив распознается даже там, где утрачивается вся обертональная оболочка. Есть основание полагать, что совокупность основных тонов и составляет собой морфопсихофизиологическую первопружину базисных элементов речи. Внутренние законы их сочетаний формируют ключевые принципы восприятия и воспроизводства всех речевых реалий. Сами же сочетания образуют собой все дологические и доречевые конвенции о единственном предмете коммуникации — способе организации собственного существования нового субъекта движения в созидаемом им же самим мире его культуры.

Впрочем, вспоминая Шекспира, несправедливо забывать и откровения отечественной словесности: «На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, — катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир»^[162]. Поэт же — «сын гармонии; и ему дана своя роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых, освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых, привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих, — внести эту гармонию во внешний мир»^[163].

Правда, Блок говорил о близком ему, но стоит заменить «звуки» более обобщенным понятием, и в нерасторжимом единстве микро- и макрокосмоса все встанет на свои места.

Поиск по сайту: