Форма осознания

Здесь следует оговориться. Сознание — это высшая форма психики, но психика качественно другого субъекта, в свою очередь, должна быть качественно иной. Между тем социум по отношению к человеку является именно таким субъектом. Поэтому действительное содержание общественного сознания — во всяком случае в полной мере — нам недоступно; мы вправе оперировать только категориями индивидуального и группового (кстати, тоже не во всем открытого нам).

У Платона есть красивый образ: «…Люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, <…> а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная <…> невысокой стеной <…>, за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. <…> …ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?»^[180]

В индивидуальном и групповом сознании собственное мироощущение социума предстает родом именно такой тени на стене пещеры. Только по ее очертаниям мы способны судить о действительных интенциях единого социального организма. Однако в практической деятельности индивидов решающим фактором в формировании ключевых ориентиров развития оказываются именно эти очертания, а не действительные потребности целостного социального организма.

Правда, бытие каждого социума всецело замыкается в сфере созидаемой им культуры, меж тем ее границы не сливаются с «естественной» природой. Поэтому, строго говоря, все его права ограничены исключительно надстроенным над ней уровнем. Но поскольку психика самого социума закрыта для нас; мы чаще всего судим о ней только по тому, что составляет предмет бытового сознания. Последнее же готово распространить суверенитет своего обладателя чуть ли не на всю Вселенную (может быть, именно поэтому многое в деятельности человека является прямым надругательством над культурой).

Вместе с тем контуры отбрасываемой психикой социума «тени», как мы уже могли видеть, во все времена, начиная с первых цивилизаций, сохраняли что-то общее. Идее равенства народов в понимании того, что на самом деле стоит за отраженным светом, еще предстоит родиться и утверждаться. Однако долгое время господствует взгляд на вещи, согласно которому, по словам Тойнби, мы не осознаем «...присутствия в мире других равноценных нам обществ и рассматриваем свое общество тождественным «цивилизованному» человечеству. Народы, живущие вне нашего общества, для нас просто «туземцы». Мы относимся к ним терпимо, самонадеянно присваивая себе монопольное право представлять цивилизованный мир, где бы мы ни оказались».[181] «Жители Запада воспринимают туземцев как часть местной флоры и фауны, а не как подобных себе людей, наделенных страстями и имеющих равные с ними права. Им отказывают даже в праве на суверенность земли, которую они занимают».[182]

Такое преломление рождается в глубокой древности и прослеживается на протяжение всей истории.

Лишь героям, «чья глава, как у тура, подъята, чье оружье в бою не имеет равных», назначено управлять, остальным — «вставать по барабану», гласят уже шумерийские клинописьмена[183]. Подобным героем способна осознать себя и целая община. Не трудно догадаться, что так обстоит дело не только в маленькой общине, «огражденного стенами» Урука, но и на межсоциумном уровне: «Неизбежно приходится согласиться,— утверждал Аристотель,— что одни люди повсюду рабы, другие нигде такими не бывают»^[184], поэтому с самого часа своего рождения одни предназначаются для подчинения, другие — для господства.^[185] И надо думать, что он был далеко не первым из тех, кто пришел к подобной мысли.

Почти через два тысячелетия вопрос отличения полноправного человека от того существа, кому по самой природе назначено смириться с подчинением первому, снова встанет в практическую плоскость. Испанскими властями будет направлен в Рим специальный запрос: можно ли считать людьми краснокожих американских индейцев? Решение потребует времени, и только буллой Павла II «Sublimus deus» в 1537 году Ватикан даст окончательный ответ: жители Нового Света (и все другие народы, которые могут быть открыты христианами в будущем) суть «доподлинные люди» (veri hominae), такие же, как и все остальные, и что у них есть душа.

Да и сегодня деление мирового сообщества на «страны-демократии» и «страны-изгои» продолжает ту же ментальную традицию.

Словом, по-своему преломляющее аксиоматику социума, индивидуальное и групповое сознание с самого начала позиционировало объединение его субъектов как монопольных обладателей исключительными правами в сфере глобальных коммуникационных процессов. А следовательно, порождала отношение к чужому инстинкту на такое же правообладание как к прямому вмешательству в «нормальное» их течение. Как к некоему преступлению, как к бунту против самой справедливости, и парадигма древнего сознания диктует необходимость решительного пресечения чужих посягательств:

Едва я принял власть, на нас восстал Сидон.

Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.

Египту речь моя звучала, как закон,

Элам читал судьбу в моем едином взоре,

Я на костях врагов воздвиг свой мощный трон.

Владыки и вожди, вам говорю я: горе[186].

Едва ли тот единый организм, которым является социум, грезит о глобальном владычестве над всем и вся. Но ведь и в основе группового и индивидуального сознания лежит вовсе не хищническое стремление к наживе, к мировому господству, как это может показаться (и кажется) на первый взгляд. В действительности, как бы чудовищно для сторонников «теории заговора» это ни звучало, речь идет о вполне естественном инстинкте генерального коммуникатора сосредоточить в едином центре управление всем гольфстримом культурного строительства.

Так же несправедливо делить народы на тех, кому в большей, кому в меньшей степени свойственны подобные инстинкты. Такой взгляд на вещи присущ без исключения всем, все глядят на мир одинаково (просто не все обладают достаточными средствами для практического воплощения своих устремлений). Любой социум — это часть единого человеческого рода, а значит, и сознание его «клеток» и «тканей» подчиняется единым законам, в том числе и законам взаимодействия со своей средой. Меж тем среда — это не только природа, но и все те, кто, подобно ему же, не хотят ждать никаких милостей от нее и со спокойной совестью самовластно пользуются ими. Различие материальных условий развития ведет к тому, что все развиваются по-своему, действие же общих законов — к тому, что каждый социум осознает себя как исключение из ряда. Словом, стремление к концентрации управления должно корениться в глубинных инстинктах каждого социума, конкретная же форма его осознания — в особенностях собственно человеческой психики.

Таким образом, инстинкт самого социума вовсе не равнозначен стремлению к тотальному порабощению себе подобных. Просто мы должны отличать самосознание общества и сознание индивида; и если закономерности второго в какой-то степени открыты для нас, тайны первого (а именно к ним и относится так называемый смысл бытия) остаются за семью печатями. Но можно утверждать: ценности одного уровня не совпадают с ценностями другого. Поэтому видеть действительную цель единого социального организма в порабощении других, т.е распространять принципы индивидуальных сознаний на сознание более высокого субъекта, — это все равно, что распространять животные инстинкты на жизнь самого человека.

И тем не менее, какие-то фрагменты интегрального сознания социума проникают в сознание индивидов. В этой связи показательны действия первого завоевателя мира, Александра. Очень скоро к нему пришло понимание, что аристотелевская модель мироустройства, в которой одни народы назначены быть господами, другим остается участь рабов, нежизнеспособна, и он идет против своего учителя. Александр ставит своей задачей сломать межэтнические преграды, слить Запад с Востоком, сделать достоянием Греции все богатство куда более древней, чем ее собственная, культуры и одновременно оплодотворить Восток сокровищами эллинской образованности. Состав его распоряжений, сделанных после воцарения, убедительно показывает, что ему было важно добиться не только покорности, но и обрести доверие завоеванных народов; он многое сделал для того, чтобы показать: греки — это не захватчики, они не смотрят на них как на порабощенных. К большому удовольствию местных вельмож он сочетался браком с дочерью бактрийского царя Роксаной. Его двор принял многие черты азиатского, он ввел в нем персидские обычаи и ритуалы, включая и так шокировавший македонцев обряд проскинезы — падание ниц перед ним, новым великим восточным царем. Он принял в свою свиту знатных персов и доверил им довольно важные государственные должности; устраивал массовые свадьбы, роднившие македонцев со знатными персидскими фамилиями. Кстати, и сам он, помимо Роксаны,— опять же в согласии с восточным законом — женился еще и на дочери Дария III Статире (Ариан называет ее Барсиной), что сделало его Ахеменидом (другими словами, не только оружием, но и древней культурной традицией, и законом крепило его право на престол), а также, на младшей дочери Артаксеркса III Парисатиде, что только утверждало его в этом достоинстве.

Возможно, если бы его мечта свершилась, последующая история не знала бы многого, что так омрачило ее,— ни крестовых походов, ни колониальных захватов, ни кровопролитных мировых войн. А.Тойнби в своем эссе («Если бы Александр не умер тогда») пишет именно об этом.

Поиск по сайту: