Работа коммуникационной системы

Сегодня экономический взгляд на вещи объясняет конфликты мировой истории борьбой за ресурсы (в древности ­­это земля, позднее — ее недра и сами обитатели). Но, начиная с глубокой древности, обеспечивающая связь между целым и своими частями, коммуникационная система социума стремилась обосновать притязания на них. И в том звене информационных метаморфоз, где интенции целого трансформируются в коммуникационный посыл, адресованный составляющим его «атомам», они (среди прочих) принимают форму нравственных повелений, обосновываются устоями «общечеловеческих» норм. А это имеет свои, в том числе и практические, следствия на уровне индивидуальных и групповых сознаний. Нравственная оценка влечет за собой категорическое неприятие такого положения вещей, при котором нехватка ресурсов делает невозможным развитие «культурного» народа. Поэтому неизбежен вопрос о том, насколько оправданно «варварские» племена обладают их явным переизбытком. Ведь это обстоятельство становится чем-то вроде виртуальной удавки на шее высокоразвитой цивилизации, родом смертельной угрозы для нее. А следовательно, любое движение в сторону ее источника в глазах социумных «единиц» — это не хищнический акт, но превентивный шаг, способный пресечь несправедливые следствия плохо устроенного мира.

Работу коммуникационной системы социума в том звене, где информационный посыл целого преобразуется в адресованные его «атомам» идеологемы гегемонии, демонстрирует любопытный пассаж знаменитого Панегирика Исократа. (В нем уже упоминавшийся нами оратор обращается к эллинам прекратить раздирающие их распри и войны и направить соединённые силы Эллады на общего врага, царя персов.) «Тогда же, видя, что большую часть земли занимают варвары, а эллины теснятся на узком пространстве и гибнут от голода и взаимной резни, афиняне, не желая с этим дольше мириться, разослали по городам предводителей, которые сплотили неимущих эллинов, повели их в бой против варваров и, разгромив врага, заселили все острова Эгейского моря, а частично и оба его побережья. Этим они спасли от гибели и тех, кого повели за собой, и тех, кто остался дома: и у последних теперь было достаточно места, и переселенцы получили вдоволь земли, ибо захватили все то пространство, которое сейчас составляет Элладу. Больше того, Афины проложили дорогу всем последующим переселенцам: им уже не приходилось с оружием в руках отвоевывать новые земли, а оставалось лишь разместиться на земле, освоенной нами»[187].

В другом документе коммуникационной системы античного общества призывам к движению на Восток придаются черты великой благодетельной миссии приобщения его к вершинам цивилизации: «Я утверждаю, что ты [Филипп II. — Е.Е.] должен быть благодетелем эллинов, царем македонян, повелителем возможно большего числа варваров. Если ты будешь это делать, все будут тебе благодар­ны: эллины — за услуги, <…> другие народы — если избавятся благодаря тебе от варварской деспотии и окажутся под покровительством Эллады»[188].

Нет ничего удивительного в том, что традиция европейской системы коммуникации до сих пор представляет греческую колонизацию как элемент прогресса, как способствование общечеловеческому развитию. Ведь даже сегодня колониальная политика античного полиса (а вслед за ней и колониальная экспансия определяющих мировую политику западных держав) в целом представляется миссией цивилизаторов, пусть и запятнавших себя известной долей насилия, но все же служивших всеобщему прогрессу и процветанию.

Через два тысячелетия Наполеон, предваряя повествование о Восточном походе, будет обращаться все к тому же нравственному чувству совокупного коммуниканта: «Но чем станет эта прекрасная страна после 50 лет процветания и хорошего управления? Воображению предстает волшебная картина! Тысяча шлюзов обуздает и будет распределять воды паводка по всем частям страны; 8 или 10 миллиардов кубических туазов воды, которые пропадают каждый год в море, распределялись бы между всеми низменными районами пустыни, озером Мерис, озером Мареотис и Безводной рекою, до оазисов и значительно дальше на запад, а в восточном направлении поступали бы в Горькие озера и во все низменные районы Суэцкого перешейка и пустынь между Красным морем и Нилом; большое количество нагнетательных насосов и ветряных мельниц поднимали бы воду в водохранилища, оттуда ее можно было бы брать для орошения; многочисленные эмигранты из внутренней части Африки, Аравии, Сирии, Греции, Франции, Италии, Польши, Германии учетверили бы население; торговля с Индией вернулась бы на свой древний путь благодаря необоримой силе естественных условий; к тому же, господствуя в Египте, Франция господствовала бы и в Индостане. <…> После 50 лет владения Египтом цивилизация распространилась бы во внутренней части Африки через Сеннар, Абиссинию, Дарфур, Феццан; несколько больших наций были бы призваны насладиться благами искусств, наук, религии истинного бога, ибо именно через Египет к народам Центральной Африки должны придти свет и счастье!!!»[189]

Сказанное ссыльным императором ни в коем случае нельзя сводить к попытке самооправдания, Наполеон выражает общее мнение своей эпохи, и, чтобы убедиться в этом, приведем другое свидетельство, которое дает его современник. «Предположим сначала, что эти отдаленные экспедиции [Крестовые походы.– Е.Е.] имели бы тот успех, которого от них ожидали, и посмотрим, что могло бы из этого произойти. Египет, Сирия, Греция сделались бы христианскими колониями; для восточных и западных народов открылся бы совместный путь к цивилизации; язык франков распространился бы до крайних пределов Азии; варварские берега, населенные пиратами, усвоили бы нравы и законы Европы, и внутренняя часть Африки с давних пор перестала бы быть недоступною ни для торговых сношений, ни для изысканий ученых и путешественников. Чтобы понять выгоды этого соединения народов подчинением одинаковым законам, исповеданием одной и той же религии, следует представить себе состояние римского мира в царствование Августа и некоторых из его преемников, составлявшего, некоторым образом, один народ, живущий по одним и тем же законам, говорящий на одном и том же наречии. Все моря тогда были свободны; самые отдаленные провинции сообщались между собою по удобным дорогам; города обменивались своими искусствами, своей промышленностью, произведениями различных климатов, просвещением различных народов. Если бы крестовые походы подчинили Восток христианству, то можно допустить, что это великое зрелище единения и мира возобновилось бы с большим блеском и на более прочных основаниях в новейшие времена; в таком случае все сошлись бы в своих мнениях и не могло бы возникнуть никакого сомнения относительно пользы и выгод священных войн».[190]

Обратим внимание: и древнегреческий оратор, и французский император, и французский же историк — носители «государственной идеи», они выражают один из основных посылов коммуникационной системы своего социума, устремления того самого Левиафана, который становится синонимом тоталитарного государства. При этом все они обращаются к нравственному чувству не только своих сограждан. Обращение же к нравственному чувству означает стремление сообщить своим словам черты абсолютной истины.

Но и встречный порыв такого же монопольного и такого же тоталитарного носителя истины в последней инстанции:

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим.

адресован этому же чувству. Между тем нравственность ригористична, иначе говоря, она предполагает строгое, исключающее любые компромиссы, проведение своих принципов в действии, поведении и даже в мысли. Таким образом, здесь обнаруживается ничем не прикрытое требование того, чтобы непререкаемый государственный императив стал столь же абсолютным повелением собственной совести (не только своего!) гражданина.

Требования нравственности это не повеления закона или морали, которые исходят извне, но внутренняя установка человека. И вместе с тем всякая внутренняя установка в конечном счете производна от высших ценностей единого социального организма, другими словами, от того, что принципиально не вмещается в индивидуальное сознание, и в силу этого специфически преломляется в нем.

Одно из лучших представлений о том, каким в идеале должно стать соотношение между ними, дано Г.В. Плехановым. «Если человек черпает все свои ощущения, знания и т. д. из внешнего мира и из опыта, приобретаемого от этого мира, то надо, стало быть, так устроить окружающий его мир, чтобы человек получал из этого мира достойные его впечатления, чтобы он привыкал к истинно человеческим отношениям, чтобы он чувствовал себя человеком. Если правильно понятый личный интерес есть основа всякой нравственности, то надо, стало быть, позаботиться о том, чтобы интересы отдельного человека совпадали с интересами человечества. Если человек не свободен в материалистическом смысле этого слова, то есть если его свобода заключается не в отрицательной способности избегать тех или иных поступков, а в положительной возможности проявления своих личных свойств, то надо, стало быть, не карать отдельных лиц за их преступления, а уничтожить противообщественные источники преступлений и отвести в обществе свободное место для деятельности каждого отдельного человека. Если человеческий характер создается обстоятельствами, то надо, стало быть, сделать эти обстоятельства достойными человека»^[191].

Таким образом, несмотря на различие уровней психики, непреодолимой пропасти между индивидуальным сознанием и генеральными ценностями социума нет. Наведению мостов между ними и служит коммуникационная система. Поэтому индивидуальное и групповое сознание, идентифицируя своих носителей как обладателей исключительных прав (а значит, и исключительных обязанностей), в конечном счете ставит задачу именно такого устроения мира, в котором внутренние установки каждой социальной «клетки», воспринимаемые ею как «интересы всего человечества, и в самом деле станут совпадать с общими ценностями целостного социального организма.

Вместе с тем информационный посыл, обращенный к нравственному чувству, к представлениям о «высшей справедливости», имеет и другую специфику. Его императивы осознаются как единственно правильные, другими словами, единственно правые, справедливые, праведные… А следовательно, и вектор общего развития, определяемый ими,— как единственная альтернатива всем остальным, ведущим к пропасти.

Остается добавить, что, как и любые законы, законы коммуникационной системы едины для всех, а значит, подобный взгляд на себя и свое окружение свойствен любому обществу. Поэтому деление человеческого рода на исторических злодеев и их жертв может быть только условным. Ведь в конечном счете речь идет не о надличных и надгрупповых, но в известной мере даже о надчеловеческих ценностях. Поэтому жертвами их преломления, пусть по-разному, оказываются не только порабощаемые, но и сами поработители.

Но все же не будем забывать и о том, что история складывалась так, как она складывалась…

Словом, анализ коммуникационного потока взаимных превращений информационного («слово»), деятельного («дело») и вещественного («вещь») начал показывает, что в основе развития ее субъекта лежат не узко экономические факторы, не стремление к материальным ресурсам. Движителем всего являются глубинные инстинкты развивающегося социума. Именно они (в информационной фазе движения) находят выражение в его генеральных ценностях; и уже индивидуальное и групповое сознание трансформирует их в «общечеловеческие».

Поиск по сайту: