ОДЫ АНАКРЕОНТИЧЕСКИЕ

К СВОЕЙ ЛИРЕ

Готовься ныне, лира,
В простом своем уборе
Предстать перед очами
Разумной россиянки.
Что в новом ты уборе,
Того не устыдися;
Ты пой и веселися.
Своею простотою
Ее утешишь боле,
Чем громкими струнами
И пышными словами;
Твои простые чувства,
Бесхитростное пенье
Ее подобно сердцу,
Ее подобно духу:
Она мирскую пышность
Великолепной жизни
Конечно ненавидит.
Когда тебя увидит,
Тобой довольна будет.
А ты, которой ныне
Стихи я посвящаю!
Нестройность их услыша,
За то не рассердися.
И сами в песнях музы
Нередко погрешают.

Без рифм стихи слагаю,
Но то их не лишает
Приятности и силы,
Коль есть в них справедливость.
Других нет правил в свете
Стихи и лиры строить,
Как только чтоб с забавой
Мешая общу пользу,
Петь внятно и согласно.
Творцом быть славным в свете
Трудов великих стоит;
А пользы в том немного.
Не силюся к вершинам
Парнасским я подняться
И там с Гомером строить
Божественную лиру,
Иль пить сладчайший нектар
С Овидием Назоном.
Анакреонта песни,
И простота и сладость,
В восторг меня приводят.
Однако я не льщуся
С ним пением сравняться;
Доволен тем единым,
Когда простым я слогом
Могу воспеть на лире;
Когда могу назваться
Его свирелок эхом;
Доволен паче буду,
Когда тебе приятно
Мое игранье будет,
Часов работа праздных,
Часов, часов немногих;
Не тщательно старанье
Награду всю получит,
Венец себе и славу,
Когда сии ты песни
Прочтешь, прочтешь и скажешь,
Что ими ты довольна.

ИСТИННОЕ БЛАГОПОЛУЧИЕ

Приятну жизнь проводит
И счастлив тот безмерно,
Кто много нажил злата, —
Во изобильной жизни
Минуты провождает;
Приятными садами
И сладкими плодами
Он сердце утешает.
Благополучен много,
Кого ведет Фортуна
На вышние степени.
Спокоен тот и счастлив,
Которому судьбина
Дала жену прекрасну.
Благополучен в свете,
Кто славу расширяет
Свою по всей вселенной...
И тот благополучен,
Кто много разумеет;
А всех благополучней,
Кто страсти и желанья
К богатству, к чести, к славе
Преодолеть умеет.
Сразись со мной, Фортуна,
Лишай меня спокойства —
Тебя преодолею.
А если я устану
Тебе сопротивляться —
Не сделаю игрою
Твоей себя вовеки.
Хоть щит мой расшибется,
Копье себя притупит,
А я и в том несчастьи
Благополучен буду.

СИЛА ЛЮБВИ

Сын цитерския богини,
О Эрот, Эрот прекрасный!
Я твои вспеваю стрелы,
Стрелы, коими пронзаешь
Ты сердца и вспламеняешь.
Власть твоя на всех простерта:
Ты морями и землею,
Сын Цитеры, обладаешь.
Бесполезно удаляться,
Силиться и противляться
Смертным против стрел Эрота;
Что у нас в сердцах врожденно,
Тем владеет он и правит,
И себя Эрот чем славит,
Терпим то непринужденно.
Нет таких пустыней диких,
Нет таких лесов дремучих,
Нет жилища, нет пещеры,
Нет щитов, ни обороны,
Нет убежища на свете,
Где бы стрел его укрыться.
Крепки стены разрушает,
Тяжки узы разрешает
Сын цитерския богини.
Вы, угрюмы философы,
Сколько смертных ни учите
Слабости бежать любовной,
Лишь Эрот вселится в очи,
Иль в уста, в уста прелестны,
Или в речи, или в разум, —
Тотчас сердце распалится,
Важность мыслей удалится.
Вы, которые смеетесь

Сердцу, страстью воспаленну,
И одну являть суровость
Почитаете за славу!
Вы любви еще не знали,
Или не люди родились.
Ты, о старость хладнокровна!
Не ропщи против любови;
Не ее ты покидаешь,
Но оставлена ты ею.
Если б льзя изображаться
На сердцах любовным язвам
И студеная кровь ваша
Коль могла бы загореться
От приятностей любовных, —
Вы подобно бы затлелись,
Как во младости горели.
Только в сердце, богу верном,
Только в мыслях просвещенных
Он не смеет воцариться;
И, владея всех сердцами,
Сих сердец Эрот боится.

О РАЗУМЕ

На что полезен разум,
Когда всечасно мыслишь,
Какие взять дороги,

Чтоб мне обогатиться,
Чтоб жить и веселиться?
Кто малые доходы
От разума имеет,
Великие доходы
С невинных брать умеет
И с разумом незрелым
В чину богатых зреет.
На что потребен разум?
Я вижу Полидора
Без хитрого рассудка,
Без всякия науки,
А может быть, и мыслей, —
Красавицам он нравен
И между ими славен.
На что потребен разум?
Я вижу, что безумных
Разумными считают;
Людей, бесстыдством шумных,
За острых почитают.
На что полезен разум,
Когда поклоны низки,
Когда глубоки иски
Людей приводят к счастью?
На что потребен разум? —
Ненадобен, я чаю.
Сам делаю вопросы,
Я сам и отвечаю;
И думаю, что разум
На то одно потребен,
Чтоб им могли проникнуть,
Кто правил не имеет,
От тех нам удаляться
И, видя их безумство,
Как можно исправляться.
А паче нужен разум,
Чтоб людям от скотины
В сей жизни отменяться
И к богу возвышаться.

БАСНИ.

СОРОКА В ЧУЖИХ ПЕРЬЯХ

Сорока в перья птиц прекрасных убралась,
Как будто вновь она в то время родилась.
Но можно ли одной убором любоваться?
Сестрицам надобно в порядке показаться.
Отменной выступью пошла,
И стадо птиц нашла;
Взгордяся перьями чужими,
Ворочалась пред ними;
То подымает нос, то выставляет грудь,
Чтоб лучше тем птиц прочих обмануть.
Но величалась тем Сорока очень мало:
Природной простоты убранство то не скрало,
Могли тотчас обман все птицы угадать.
За то, чтоб наказать,
По перышку из ней все начали щипать.
Вся тайна оказалась,
Сорока бедная сорокою осталась.

1756

ВДОВА В СУДЕ

Убит Муж на войне; Жена вдова осталась
И в горести своей стенала и терзалась:
«Кому вдовство мое, — вещает, — защитить?
И как остаток мне пожитку сохранить?»
Грустила год о том и с грусти умирала,
А умираючи — деревни потеряла.

Бессовестной душе обиду такову
Не жалко произвесть, чтоб разорить вдову.
Чтоб выздороветь ей — таков устав был неба;
Устав грабителей ей был — сидеть без хлеба,
Таскаться по миру и прицепить суму, —
Тягаться с ябедой не женскому уму.
Слезами облившись, под окна потащилась
И божьим именем несчастная кормилась.
Подав полушку ей, дал некто сей совет:
«В суде побей челом о деревнях, мой свет,
Не век тебе с сумой и в рубищах таскаться».
Она ответствует: «С чем в суд мне показаться?
Кто что мне ни подаст, я только тем кормлюсь;
Подьячие берут, так с чем я поделюсь?»
«Есть люди добрые, — ей говорят, — и тамо,
О деле говорить поди к судьям ты прямо».
Она, то выслушав, надежду что дают,
К судье приходит в дом, ан всеношну поют.
Она хотя тот день почти куска не ела,
Но богомольщика дождаться захотела.
Авось и он что даст. Как всеношну отпел —
«Увидеть льзя ль судью?» — Нет! спать судья пошел.
Слуги столкать с двора голодну осудили.
Вдова та просит, чтоб в подклет ее пустили.
«Нам тесно и без вас», — ответствовали ей
И дали тут толчок на ужин из дверей.
Заплакав, заклялась вдругорь к душам быть адским,
Пошед, попалася на улице десятским;
Без фонаря она, ей то в вину причли,
В полицию ее назавтра отвели;
Посажена в тюрьму, пришла ее кончина;
Чем выкупиться ей? у ней нет ни алтына.
Напрасно бедная твердила та Жена,
Что до конца во всем разорена она;
Суперники ее подьячих подкупили
И бедную вдову в остроге уморили.
Пример нам подает несчастная вдова,
Надежда в свете сем на правду какова:
Кто защищение и помощь потеряет,
Тот с праведливостью в гоненьи умирает.

<1760>

ВЕРБЛЮД И СЛОН

Верблюд гордился! Чем? Горбатою спиною?
Никак, гордился он своей величиною
И вздумал удивить высоким ростом свет;
Скотину мелкую он карлами зовет.
Попался встречу Слон, Верблюд повесил уши,
Как делают всегда такие подлы души,

Которые себя почти боготворят,

Пока, кто лучше их, перед собой не зрят.

Что карла пред Слоном Верблюд, так то не дико,
Одним сравнением всё мало и велико.

1764

ДВЕ ЩЕПКИ

В ночи близ кучи дров лежит гнилая Щепка,
А щепка такова всегда во тьме блестит,
Но подле той одна здоровая лежит.
Пошла тотчас прицепка.
Здоровой говорит сиятельная Щепка:
«Куда придвинула, голубка, ты бочок?
Подвинься, или дам безумке я толчок.
Ты, подленькая тварь, учтивости не знаешь
И, сверх того, мое сиянье заслоняешь».
А та ответствует: «Не чванься, Щепка, ты,
Заимствуя свой блеск от темноты,
Но утро разберет сие смятенье наше,
Тогда увидим, кто из нас обеих краше».

Мы видим в наши веки
Сияющих умом и славой в темноте:
Сиянье пропадет, лучи погаснут те,
Когда увидят их разумны человеки.

1764

14. Н. М. Карамзин и русская литература конца XVIII – первой половины XIX в.

Николай Михайлович Карамзин (1766–1826).

1. Реакция Карамзина на Французскую революцию и перелом общественного сознания на рубеже веков. Огромное воздействие, оказанное Великой французской революцией на русское общественное самосознание конца XVIII — начала XIX в, повлекло за собой изменения в литературной жизни. Одновременно с формированием дворянского либерализма и в противовес ему активизируются идеологи реакционного дворянства. Они ратуют за сохранение самодержавно-крепостнических устоев русской жизни во всей их неприкосновенности и выдвигают программу полной изоляции и очищения русского национального самосознания от каких бы то ни было западных влияний, особенно Франции. Все западноевропейское отождествляется с революционным.

В противоположность этому просветительские и европейские по своему происхождению традиции русской литературы XVIII в. органически совмещаются с идеями и настроениями либерального дворянства, пройдя, однако, жестокое испытание на прочность в 1793–1794 гг. Оно выразилось в кризисе дворянских иллюзий русского Просвещения, довольно быстро преодоленном его крупнейшими представителями. Два замечательных памятника свидетельствуют об этом — «Мелодор к Филалету» и «Филалет к Мелодору» Н. М. Карамзина (1794) и «Осьмнадцатое столетие» А. Н. Радищева (1801–1802). Оба произведения примечательны тем, что в них сформулированы важнейшие проблемы русской литературно-общественной мысли первой четверти XIX в., завещанные ей всемирно-историческими итогами века предшествующего.

В образных выражениях Карамзин говорит о катастрофическом «кораблекрушении», которое потерпели все грандиозные завоевания и светлые, оптимистические надежды «великого» «Века Просвещения» в кровавой «буре» завершивших его социальных потрясений. Мелодор и Филалет — «друзья людей» и «добродетели», верные сыны этого «мудрого» века, одинаково потрясенные увенчавшим его «безумием». Воплем отчаяния звучит письмо Мелодора. У Карамзина идет речь о том, что вызвало и оправдывает, казалось бы, это разочарование: «Свирепая война опустошает Европу, столицу Искусств и Наук, хранилище всех драгоценностей ума человеческого; драгоценностей, собранных веками; драгоценностей, на которых основывались все планы мудрых и добрых! — И не только миллионы погибают <…> В чем же это зло? Оно в «торжестве» «мизософов», «ненавистников Наук»: «Да погибнет же ваша Философия!..“ — И бедный, лишенный отечества, и бедный, лишенный крова, и бедный, лишенный отца, или сына, или друга, повторяет: да погибнет!» С этим-то важнейшим для Карамзина и лучших людей его времени вопросом и обращается Мелодор к Филалету, а сам Карамзин — к русскому читателю, к русскому просвещенному обществу. Ответ на вопрос дан в письме Филалета к Мелодору. Это страстная отповедь врагам просвещения и призыв к верности ему уже поколебавшихся его друзей. Не просвещение вызвало «ужасные происшествия Европы», а недостаточная просвещенность людей и народов. И только «одно просвещение живодетельною теплотою своею может иссушить сию тину нравственности, которая ядовитыми парами своими мертвит все изящное, все доброе в мире; в одном просвещении найдем мы спасительный антидот для всех бедствий человечества». Это не отвлеченное философское рассуждение, а смелое выступление против отечественных «мизософов», идеологов правительственной и дворянской реакции, своими нападками на просвещение пытающихся пресечь необратимый и благотворный процесс европеизации, а тем самым и либерализации русской жизни и культуры.

2. Сентиментализм и Карамзин. Наиболее распространенным и популярным среди читателей жанром русской литературы 1800-х гг. становится «чувствительная», сентименталистская повесть, первые и лучшие образцы которой были созданы Карамзиным еще в конце XVIII в. Герой сентиментальной повести — «чувствительный», повинующийся голосу нежного и доброго сердца человек, погруженный в сферу сугубо личных, «частных» переживаний, но в то же время и человек самый обыкновенный, рядовой представитель русского общества. В этом его принципиальное отличие от лирического и драматургического героя литературы классицизма, с одной стороны, от нарочитой демократической «грубости» героя «низовой» литературы конца XVIII в. — с другой, и от высокой гражданственности в принципе также сентименталистского героя «Путешествия из Петербурга в Москву» — с третьей. На протяжении первого десятилетия XIX в. сентиментализм остается самым популярным и противостоит классицизму, расчищая путь романтизму. Карамзин – общепризнанный глава русского сентиментализма. Он и его соратники ушли вперед, углубляя и развивая самую перспективную тенденцию русского сентиментализма, его изначальную либерально-просветительскую, а тем самым и проевропейскую ориентацию.

3. Реформа языка. Полемика с Шишковым. Причина реформы — в огромном разрыве, возникшем вследствие петровских реформ между духовными запросами образованных слоев русского общества и семантическим строем русского языка. В силу этого разрыва все образованные русские люди были вынуждены не только говорить в своем кругу, но также часто и думать по-французски. Объясняется это тем, что в эпоху Просвещения французский язык становится международным языком культурного обмена и дипломатии. На преодоление этого исторически обусловленного парадокса русской культуры начала XIX в. и была направлена карамзинская реформа литературного языка.

Двуязычие русского образованного общества представлялось Карамзину одним из главных препятствий для национального самоопределения европеизированной русской литературы и культуры в целом. Этому вопросу Карамзин посвятил в 1802–1803 гг. несколько специальных программных и столь же программно озаглавленных статей — «О любви к отечеству и народной гордости», «Отчего в России мало авторских талантов», «О книжной торговле и любви ко чтению в России» и др. В статье 1802 г. «О любви к отечеству и народной гордости». Призыв придать родному языку все «тонкости» языка французского. Языковая реформа Карамзина противостояла ломоносовскому принципу "трех штилей" и заключалась прежде всего в том, что, отвергая архаизированный высокий стиль и бытовое просторечие низкого, Карамзин ориентировался на единый для всех литературных жанров "средний" слог, выдвинув принцип писать так, как говоришь.

Карамзин и его окружение стремились организовать русский литературный язык по подобию языков Западной Европы, т. е. поставить литературный язык в такое же отношение к разговорной речи, какое имеет место в западноевропейских странах. Отсюда закономерно следует принципиальная установка на устную речь, т. е. на естественное употребление, а не на искусственные книжные нормы. Принципиально важное значение в эстетике Карамзина имеет критерий вкуса. "Приятность слога" объявляется отличительной чертой нового этапа русской литературы, и задача "истинных писателей" - показать, "как надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные мысли". Вкус Карамзин понимает как "некоторое эстетическое чувство, нужное для любителей литературы". Апелляция к вкусу, таким образом, предполагает установку на употребление, а не на правила. Важной чертой понятия вкуса является его изменяемость: "вкус изменяется и в людях, и в народах". Одним из основных факторов языковой эволюции признаются заимствования.

Карамзин и Шишков одинаково видели в литературном языке не только средство выражения национальной мысли, но и ее строительный материал. И поэтому стремились в сущности к одному и тому же, а именно к преодолению двуязычия современного им культурного сознания. Но для Шишкова задача состояла в том, чтобы пресечь развращающее, по его убеждению, влияние на русское общество западноевропейской культуры; Карамзин же стремился привить русскому национальному сознанию европейскую культуру мышления, уже усвоенную образованной частью дворянского общества. Позиция Шишкова выражена в его трактате «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», напечатанным в 1803 г. В нем он агрессивно-резко выступил против тех, кто был «заражен неисцелимою и лишающею всякого рассудка страстию к Французскому языку». Шишков: принципиально обращение к народному просторечию как одному из источников истинно русского поэтического красноречия. Непревзойденным образцом оставалась для Шишкова церковнославянская книжность, а прекраснейшим «предметом» — средневековая «мудрость». В ее возрождении, своего рода гальванизации и заключалась для Шишкова высокая национально-патриотическая, а по существу охранительная функция «старого слога».

Выдвинутая Карамзиным задача создания средств адекватного выражения на родном языке «тонких идей» и «чувствований» просвещенной части русского общества в принципе была не нова. Она была поставлена перед русской литературой реформами Петра и практически решалась всеми писателями и поэтами XVIII в. Ее окончательное решение принадлежит Пушкину, но на основе сделанного Карамзиным и карамзинистами.

4. Написание повестей. Отказавшись от громоздкой формы авантюрного романа, Карамзин в каждой из своих повестей ограничивается легко обозримой сценической площадкой с небольшим числом действующих лиц. Ослабление роли сюжета, строгая локализация повествования во времени и пространстве, изгнание из него всего усложняющего и запутывающего сопровождались у Карамзина стремлением к максимальной простоте и ясности построения, предельному сокращению роли служебных элементов и аксессуаров, к стилистическому изяществу и законченности. Рассказ приобретает внутреннюю глубину: простейшие на первый взгляд ситуации исключают однозначное решение, рассчитаны на то, чтобы пробудить ум и сердце читателя и вызвать в его душе ответный отклик. Психологическая напряженность действия распространяется на все компоненты повествования, создавая в произведении единую музыкально-лирическую атмосферу. «Деревня», «Рыцарь нашего времени», «Марфа Посадница», «Чувствительный и холодный. Два характера», «Моя исповедь».

Поиск по сайту: