Образ подпольного человека

«Парадоксалист» замыкается в созданном им «подполье»своего сознания. Те силы, которые «подпольный человек» как бы концентрироует в пучок и отдает исключительно рефлексии, все более укрепляют ее порочный круг, повышая напряжение и динамику процесса мышления. В результате эгоцентризм и самолюбие «парадоксалиста» настолько увеличиваются, что «порывы к добру, прощению, любви разбиваются о самолюбивую злобу, гордость, желание во всем главенствовать». Достоевский показывает это на примере взаимоотношений героя с Лизой. Именно в любви и прощении Лизы, в которой, несмотря на весь ужас ее положения, не замутились чистые, живые источники жизни, открывалась для подпольного героя возможность духовного возрождения, но он отверг этот путь, так как не мог простить Лизе нравственного превосходства над собой.

Усиливаясь, рефлексия «подпольного человека» как будто начинает даже наделять себя сверхъестественными качествами, словно пытаясь стать фатумом, подчинить себе его жизнь. Не случайно в 60-е гг. XIX в. именно идеи фатализма в значительной степени определяют сознание людей. «Подпольный человек» становится рабом судьбы.Он и сам вполне отдает себе в этом отчет, когда признается, что не может «исправиться», «сделаться другим человеком».

Социальное и историческое положение подпольного человека определяется теми же признаками, какими раньше характеризовалось положение мечтателя. Это интеллигент «петербургского периода русской истории», отравленный европейской образованностью, оторванный от почвы и народа. Он продукт книжного образования и «абстрактной» цивилизации;не живой человек, а «мертворожденный общечеловек». Автор вменяет ему в преступление (так же, как раньше вменял это мечтателю) измену живой жизни.

Т.о., как исторический тип «подпольный человек» отнесен к прошлому: «один из характеров протекшего недавнего времени». Но историческая маска легко снимается: герой не только в прошлом, но и в настоящем, не только «я», но и «мы».

«Подпольный человек» осмеливается излагать свои мысли от имени «всякого умного человека» и, наконец, просто человека. Следовательно, парадоксы «подпольного человека» — не причуды какого-то чудака, а новое откровение человека о человеке. Сознание озлобленной мыши, защемленной в подполье, оказывается человеческим сознанием вообще.

«Подпольный человек» бесхарактерен: он ничем не сумел сделаться: «ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым».

Сознание «подпольного человека» — это его болезнь. Так ставится Достоевским проблема современного гамлетизма. Сознание убивает чувство, разлагает волю, парализует действие. Герой говорит: «У меня всякая первоначальная причина тотчас же тащит за собой другую еще первоначальнее и т. д. в бесконечность». В такой перспективе всякая истина не окончательна, всякое добро относительно. Для нового Гамлета остается одно занятие: «умышленное пересыпание из пустого в порожнее». От сознания — инерция, от инерции — скука. Не действуя, не живя, человек со скуки начинает «сочинять жизнь» — обиды, приключения, влюбленность.

Сознание противоставляет себя миру: оно — одно, против него — все. Поэтому оно чувствует себя затравленным, преследуемым; отсюда болезненная чувствительность подпольного человека, его самолюбие, тщеславие, мнительность. Как обиженная мышь, он спасается в фантазию. Раздвоение его усиливается. С одной стороны — гнусный, мелкий разврат, с другой — возвышенные мечты.

И вот в сознании «подпольного человека» происходит подмена плана этического планом эстетическим. Унижение — мука, но «слишком яркое сознание» унижения может быть наслаждением. Эстетическое изживание чувства делает излишним воплощение его в жизни. Мечтать о подвиге легче, чем его совершать. У подпольного человека потребность любви вполне удовлетворяется «готовыми формами, украденными у поэтов и романистов». Понимание, что сознание есть болезнь удовлетворяет «подпольного человека». По его мнению, лучше быть «усиленно-сознающей мышью», чем «так называемым непосредственным человеком и деятелем».