Поэтика Пушкина: проза («Капитанская дочка», «Повести Белкина», «Пиковая Дама»)

Материалы: Ю.М. Лотман «Пушкин», В. Вацуро «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», Н.Я. Берковский «О "Пиковой даме" (Заметки из архива)», лекции Криницына.

В конце 1820-х гг отчетливо обозначился переход Пушкина к этапу реализма. Одним из существ. признаков его явился возрастающий интерес к прозе. Новаторство Карамзина-прозаика состояло в том, что он начал употреблять в прозе поэтическое слово, этим ценностно «возвышая» прозу до поэзии. После него понятие «художественной прозы» отождествлялось с прозой поэтической. Обращение Пушкина к прозе связано было с реабили­тацией прозаического слова как элемента искусства.

Время с начала сентября до конца ноября 1830 г Пушкин провел в Болдине. Здесь помимо двух последних глав «Евгения Онегина» он написал «Повести Белкина», «маленькие трагедии», «Домик в Коломне», «Историю села Горюхина», «Сказку о попе и о работнике его Балде» и «Сказку о медведихе», ряд стихотворений, критических статей, писем. Период этот вошел в историю русской литературы под названием болдинской осени. Здесь новые принципы пушкинского реализма получили полное рас­крытие.

При всем разнообразии тем и жанров, пр-ния болдинского периода отличаются единством – поисками нового построения характера ч-ка, нового прозаического слова. Завершение «Евгения Онегина» символизирует окончание предш. этапа творчества, «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» — начало нового. Онегинский опыт не был напрасным: от него осталась игра «чужим словом», многоликость повествователя, глу­бокая ирония стиля. Но, переведенные в прозу, растворенные в простоте и точности повествовательного слога, эти качества давали худ. речи совершенно новый облик.

«Повести Белкина»

«Повести Белкина» заключают в себе 5 повестей: «Выстрел», «Метель», «Гробовщик», «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка»).

9 декабря Пушкин «весьма секретно» сообщал П. А. Плетневу, что им написаны «прозою пять повестей, от которых Баратынский ржет и бьется».

Пушкин решил напечатать повести анонимно («Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает»). К циклу этих повестей он присоединил предисловие «От издателя», содержащее биографию И. П. Белкина.

Перед отправкой повестей в печать Пушкин изменил первоначальный порядок их расположения: «Выстрел» и «Метель» перенес в начало сборника. Эпиграф ко всему циклу взят из «Недоросля» Фонвизина (1781).

Изданием повестей занимался Плетнев. В конце октября 1831 г. повести вышли в свет под названием «Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А. П.».

С полным обозначением имени автора «Повести Белкина» вышли в 1834 г. в книге «Повести, изданные Александром Пушкиным».

Судьбой своих прозаических повестей Пушкин был очень озабочен. Он требует от Плетнева совершенной секретности, — даже большей, нежели в отношении полемического «Домика в Коломне». Таких мер предосторожностей он обычно не принимал – и не последней причиной здесь было то обстоятельство, что с «Повестями Белкина» Пушкин впервые выступал как прозаик. Говорим «впервые», потому что «Арап Петра Великого» не был закончен и напечатанные главы не давали полного представления о тех принципах повествования, которые стремился утвердить Пушкин. «Повести Белкина» должны были взять на себя эту роль. Когда лицеист П.И. Миллер в 1831 г. увидел у Пушкина уже отпечатанную книжку «Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А.П» и осведомился об авторе, Пушкин ответил: «Кто бы он там ни был, а писать повести надо вот этак: просто, коротко и ясно».

Существует предположение, что замысел повестей возник несколько раньше 1830 г. Писались они необыкновенно быстро: 9 сентября 1830 г. закончен «Гробовщик», 14 сентября – «Станционный смотритель» и предисловие «От Издателя», 20 сентября — «Барышня-крестьянка», 14 октября – «Выстрел», 20 октября — «Метель». Такая интенсивность работы становится возможной лишь в том случае, если у писателя уже сложились известные формы повествования и определились хотя бы первоначальные контуры замысла. Между тем к 1831 г. русская проза обладала не слишком большим опытом; еще в 1825 г. Пушкин жаловался на «необработанность» языка прозы, на необходимость «создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных», на отсутствие «метафизического языка», то есть языка философии, политики, психологии. Этот язык Пушкину теперь предстояло создавать в своем собственном творчестве и использовать его в повествования новеллистического типа. Здесь возникали дополнительные трудности. Художественный мир новеллы очень уплотнен по сравнению с романом и требует особых композиционно-стилистических форм, очень строгих и точных. Традиция новеллы была не настолько длительной, чтобы подсказать писателю достаточно широкий репертуар художественных моделей, из которых он мог бы выбирать и переосмысливать. И наконец, едва ли не самое важное: Пушкину предстояло создать ряд человеческих характеров, раскрывающихся в разных ситуациях, а как раз к началу 1830-х гг. он приходит к мысли о необходимости нового подхода к изображению человека. Подобные же задачи Пушкин решал и в «Маленьких трагедиях».

Уже первые критики «Повестей Белкина», решительно не понявшие пушкинского замысла, упрекали их в неоригинальности. Ф. Булгарин определял пушкинские новеллы как «несколько анекдотов (из коих некоторые давно известны)» и, в соответствии с нормативной поэтикой, отрицал в них наличие главного условия дарования – «вымысла». Но как раз отсутствие «вымысла», узнаваемость, привычность общей сюжетной схемы входила в литературный замысел Пушкина.

Когда «Повести Белкина» стали предметом научного изучения, был собран репертуар произведений, с которыми сюжетно соприкасались отдельные новеллы, — и по сей день обнаруживаются все новые аналогии. К сентиментальной повести ведет нас сюжет «Станционного смотрителя» – обольщение крестьянской девушки ветреником-дворянином (похожие сюжет и проблематика «Бедной Лизы» Карамзина). Прямые сюжетные соответствия «Станционному смотрителю» находят и в повести Мармонтеля «Лоретта». Сюжет «Выстрела» иногда связывали с устными рассказами И. П. Липранди, кишиневского приятеля Пушкина. Также в журнале «Благонамеренный» за 1821 г. помещен переведенный с немецкого «истинный анекдот» о виртуозе-стрелке, вызвавшем на дуэль наглеца офицера. Пятью годами позже О. Сомов печатает в том же «Благонамеренном» (1826) другой рассказ о знаменитом дуэлисте, отказавшемся от своего выстрела и подставившем голову под пулю; отложенный выстрел позволяет ему наставить на истинный путь своего противника, бывшего некогда его другом.

Итак, определяется круг произведений и сюжетов, послуживших основой или отправной точкой для «Повестей Белкина». Они принадлежат комедии, нравоучительной и сентиментальной повести, наконец, особому жанровому образованию, существовавшему с XVIII в. и сохранявшемуся в русских журналах еще в начале 1820-х гг. Все это были литературные образцы, уже давно сошедшие со сцены и для читателя 1830-х гг. безнадежно устаревшие. Пушкин попытался воскресить эту «низовую» литературу, отбросив в ней все устаревшее и активизировав ее художественные возможности.

Вопрос о том, какую роль играет в «Повестях Белкина» сам Белкин, до сего времени остался спорным. Некоторые исследователи склонны были видеть в нем реального «повествователя» и стремились в самом тексте повестей выделить черты его стиля и сознания; другие смотрели на него как на фигуру чисто условную, призванную лишь мотивировать циклическое построение сборника. Дело осложнялось тем, что, согласно замыслу Пушкина, Белкин не «придумал» свои повести, а лишь услышал и записал, исключив, таким образом, всякое свое вмешательство. «Выстрел» рассказал ему «подполковник И. Л. П.». «Станционного смотрителя» – «титулярный советник А. Г. Н.», «Гробовщика» – «приказчик Б. В.», «Метель» и «Барышню-крестьянку» — «девица К. И. Т.». Итак, для каждой повести определялся и второй «рассказчик», который должен был наложить на повествование свою печать, — и в самом деле иногда его интонации явно ощутимы, как, например, во второй части «Выстрела». Впрочем, речевую манеру этих рассказчиков Пушкин также не собирался имитировать: они нужны скорее для того, чтобы окончательно свести на нет авторскую роль Белкина. Робкий и «девически стыдливый» молодой человек, страдавший к тому же недостатком воображения, не мог почерпнуть все эти истории из собственного жизненного опыта или из своей творческой фантазии, — и профессиональный военный рассказывает ему армейский анекдот, «девица» — романтические приключения влюбленных, приказчик — историю из быта петербургских ремесленников. «...Он еще сызмала к историям охотник», — гласит относящийся к Белкину иронический эпиграф из «Недоросля», предопределяя круг читательских ассоциаций, в котором возникает фигура «автора повестей» (Митрофан). Но Пушкин не останавливается на этом прозрачном намеке — он считает нужным дать Белкину биографию. Некий «почтенный муж», ненарадовский помещик, приятель покойного, сообщает, что Иван Петрович «получил первоначальное образование от деревенского дьячка», которому и был, «кажется, обязан охотою к чтению и знаниям по части русской словесности», что он отличался скромностью и честностью, хотя и пагубным нерадением в делах, касающихся хозяйства, что вышеупомянутые повести были, кажется, опытом его в словесности, прочие же рукописи были частию употреблены «на разные домашние потребы».

«Мария Гавриловна была воспитана на французских романах и, следственно, была влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик, находившийся в отпуску в своей деревне. Само по себе, разумеется, что молодой человек пылал равною страстию и что родители его любезной, заметя их взаимную склонность, запретили дочери о нем и думать, а его принимали хуже, нежели отставного заседателя».

Это — отрывок экспозиции «Метели», рассказанной «девицею К. И. Т.» Ивану Петровичу Белкину. Он весь пронизан тонкой иронией, очень сложной по своим функциям и оттенкам. Ни Белкин, ни его собеседница не могут быть носителями этой иронии: они не могут ясно осознавать, что типовой сентиментальный роман, где девица должна быть влюблена, и непременно в бедного офицера, уже создал в самой жизни свои стереотипы поведения и даже стереотипы чувств. Пушкин понимает не только это, но и вещи куда более тонкие: что самые эти стереотипы могут быть предметом иронии лишь до определенной степени, ибо они суть лишь исторически и социально обусловленные формы, в которых протекает подлинная человеческая жизнь. Потому-то столь гибкими и изменчивыми оказываются самые интонации рассказа, где ирония сменяется сдержанным лиризмом и напряженным драматизмом концовки. В полном соответствии с традиционным сюжетом в конце рассказа падают препятствия к соединению влюбленных, которые оказываются мужем и женой. Но что скрывается за краткими репликами и скупыми жестами концовки «Метели»? В противоположность всем канонам повесть оканчивается не мотивом любовного соединения, а мотивом вины; концовка сводит в один фокус все драматические сюжетные линии, развернутые в повести. Стиль такой насыщенности и лаконизма не мог принадлежать ни Белкину, ни «девице К.И.Т.».

В этом и заключалась мистификация «второго порядка», — она создавалась контрастом между полупародийным обликом «автора» и подлинным, лишенным всякой стилизации, повествовательным стилем Пушкина. Этот контраст создавал в читательском восприятии постоянный эффект обманутого ожидания. Совершенно такой же контраст возникал между традиционной, привычной разработкой знакомых сюжетов и той, которую предлагал Пушкин.

Исследователи «Повестей Белкина» неоднократно говорили об ироническом начале в пушкинских новеллах, и это, конечно, правильно. Ирония у Пушкина является особой формой переосмысления традиционных ситуаций – того переосмысления, которое было для Пушкина одним из основных литературных заданий цикла. Например, концовка «Метели» подчеркнуто и намеренно «серьезна», хотя в конце мы вправе были ожидать как раз иронического обыгрывания «штампа». В концовке «Барышни-крестьянки» «комическое» и «серьезное» нераздельно сплелись, традиционная ситуация взорвана, все социальные барьеры рухнули: молодой помещик пишет своей возлюбленной-крестьянке письмо «самым четким почерком и самым бешеным слогом», объявляя «о грозящей им погибели» и предлагая немедленно свою руку, — и едет к предполагаемой невесте – дочери помещика-соседа для решительного объяснения. Традиционное условие счастливого разрешения ситуации — чтобы крестьянка оказалась дворянкой; в пушкинской ситуации как раз это условие безразлично, но когда Алексей видит на месте Лизы свою возлюбленную Акулину, его охватывает радостное смятение.

Этот метод парадоксов-переосмыслений сказывается не только на уровне стиля – он явственно ощутим и в этической и социальной проблематике пушкинских повестей. Явственные примеры тому «Выстрел» и «Станционный смотритель».

О «Выстреле». Страстная и эгоцентрическая, даже с чертами маниакальности, натура Сильвио несет в себе черты социального характера. 1810-е гг. – время дуэлей и бретеров. Здесь были свои герои и свои легенды – Лунин, Липранди, Ф.Ф.Уваров, А.И.Якубович… Дуэль была не только актом личной храбрости – она постоянно воспринималась как акт социального поведения, где принципы сословной чести утверждались в противовес официальным запретам и официальной иерархии. Но здесь-то и начинается основной конфликт повести. Сильвио ищет полной победы; он откладывает свою месть и шесть лет ждет своего часа. Сильвио должен довести идею до логического конца — физического уничтожения своего врага. Но здесь наступает новый поворот сюжета. Исследователи «Выстрела» проницательно заметили, что за шесть лет ожидания Сильвио успел измениться. Уже его исповедь произносится устами человека, который судит себя самого суровее и беспощаднее, нежели своего оскорбителя. Он понимает совершенно ясно, что, убив противника физически, он убьет себя нравственно, — и на этот раз навсегда, — а ему нужна не жизнь графа, а моральное торжество над ним. И он избирает единственно возможную форму мщения – он заставляет врага унизиться, пренебречь законом чести, — и во имя спасения собственной жизни и благополучия семьи воспользоваться выстрелом, ему не принадлежащим. Роли поменялись: убийца преднамеренно приносит себя в жертву. Графа поражает выстрел, которого Сильвио не сделал. Месть Сильвио иногда считали актом гуманности. Это верно – но только наполовину. Сильвио подарил жизнь противнику, но осуществил свою месть – и месть страшную.

Если в «Выстреле» социальный смысл внутреннего сюжета не является все же доминантой, то иначе обстоит дело в «Станционном смотрителе». Уже самый выбор сюжета — о молодом повесе-гу­саре, обольстившем девушку из «простого звания», пре­допределял конфликт и систему ценностей новеллы. Эти мотивы составля­ли устойчивый комплекс, центральный для новеллы, — и уже в пределах его шло психологическое углубление конфликта. Первое, что, делает Пушкин, — меняет иерархию героев иситуаций. На авансцене рассказа Самсон Вырин иего история; то же, что составляло центральную кол­лизию близких по типу повестей, составляет второй глу­бинный план «Станционного смотрителя». История Мин­ского и Дуни дана отраженно, в нескольких эпизодах изанимает явно подчиненное положение. Самсону Выринубезраздельно отдано авторское и читательское сочувствие. Его крошечный идиллический мир оказывается потрясенным и рухнувшим, в своем стремлении спасти его он готов на все — на унижение, разорение, даже на то, чтобы взять обратно обесчещенную дочь. В гибели Вырина виноват другой мир — огромный и холодный, начинающийся за околицей села Н. Этот конфликт и этого героя Пушкин как бы заново открывает для русской литературы, — и его подхватит затем «натуральная школа».

Парадокс «Станционного смотрителя» заключался в том, что обольщенная и обольститель оказались счаст­ливы друг с другом. Похищение обернулось не траге­дией, а идиллией. Мир, погубивший Самсона Вырина, принес счастье его дочери.

Кстати, для осуществления замысла своих «маленьких трагедий» Пушкину также были необходимы традиционные характеры и ситуации: ставшие каноническими типы «скупого», «завистника», «обольстителя» должны были «ожить», раскрыв читателю (и зрителю) свою подлинную природу. И Пушкин иной раз даже подчеркивает «неоригинальность» исходной ситуации. Ему важно, чтобы оригинальная разработка возникала на фоне устойчивой традиции, чтобы читатель соотносил тип «общепринятый» и «пушкинский», отмечая различия. В итоге «многосторонность» человеческого характера оказывается почти парадоксальной, когда «обстоятельства» вынуждают его раскрыться.

«Капитанская дочка»

31 января 1833 г Пушкин начал «Капитанскую дочку» (опубл. 1836). Первоначальный замысел развивался в русле сюжета «Дубровского»: в центре сюжета должна была быть судьба дворянина Шванвича, врага Орловых, перешедшего на сторону Пугачева. Однако документальный материал раз­рушил эту схему. 2 ноября 1833 г. Пушкин окончил «Историю Пугачева». Изучая движение Пугачева по подлинным документам и собирая в заволж­ских степях и Приуралье народные толки, Пушкин пришел к новым выводам: он убедился, что, самозванец для дворянско-правительственного лагеря, Пугачев был для народа законной властью. Вся художественная ткань «Капитанской дочки» поэтому отчетливо распадается на два идейно-стилисгических пласта, подчиненных изображению двух миров: дворянского и крестьянского. Было бы недопустимым упрощением, препят­ствующим проникновению в подлинный замысел Пушкина, считать, что дворянский мир изображается в повести только сатирически, а крестьянс­кий — только сочувственно. Каждый из двух изображаемых Пушкиным миров имеет свой бытовой уклад, овеянный своеобразной, лишь ему присущей поэзией, свой склад мысли, свои эстетические идеалы.

Быт Гриневых, воспитание героя даются сквозь призму ассоциаций с бытом фонвизинских героев. Однако резкая сатиричность образов Фонвизина смягчена. Фонвизинские отзвуки воспринимаются не как сатирическое изображение уродства неразумной жизни плохих помещиков, а как воссоздание характерного в дворянском быту XVIII в. Уклад жизни провинциального дворянина Гринева не противопос­тавлен вершинам дворянской культуры, а слит с ней воедино. «Дворянский» пласт повести пронизан отзвуками и ассоциациями, воскрешающими атмосферу русской дворянской литературы XVIII в. с ее культом долга, чести и чело­вечности.

Крестьянский уклад жизни овеян своей поэзией: песни, сказки, легенды пронизывают всю атмосферу повествования о народе. Особое место занимают пословицы и загадки, в которых выкристаллизовалось своеобразие народной мысли.

Миры дворянский и крестьянский имеют и разные пред­ставления о государственной власти. Пушкин отбросил разделение властей на «законные» и «незаконные». Еще во время путешествия по Уралу он обнаружил, что народ разделяет власть на дворянскую и крестьянскую и, подчиняясь силе первой, законной для себя считает вторую. Дворянская историография рассматривала самодержавную государ­ственность как единственно возможную форму власти. В ее представлении народное движение может привести лишь к хаосу и гибели государства. Позиция Пушкина была принципиально иной. Увидев раскол общества на две противопоставленные, борющиеся силы, он понял, что причина по­добного раскола лежит не в чьей-либо злой воле, а в глубоких соц. процессах, не зависящих от воли или намерений людей. У каждой стороны есть своя, исторически и социально обоснованная «правда», которая исключает для нее возможность понять резоны противоположного лагеря.

Пушкин столкнулся с поразившим его явлением: крайняя жестокость обеих враждующих сторон проистекала часто не от кровожадности тех или иных лиц, а от столкновения непримиримых социальных концепций. Добрый капитан Миронов не задумываясь прибегает к пытке, а добрые крестьяне хотят повесить невиновного Гринева, не испытывая к нему личной вражды.

Определение отношения автора к изображаемым им лагерям — коренной вопрос в проблематике «Капитанской дочки». Справедливое с точки зрения законов дворянского государства оказывается бесчеловечным, но было бы недопустимым упрощением отрицать, что этика крестьянского восстания XVIII в. раскрылась Пушкину не только в своей исторической оправданности, но и в чертах, для поэта решительно неприемлемых Слож­ность мысли Пушкина раскрывается через особую структуру, которая застав­ляет героев, выходя из круга свойственных им классовых представлений, расширять свои нравственные горизонты. Композиция романа построена исключительно симметрично. Сначала Маша оказывается в беде: суровые законы крестьянской революции губят ее семью и угрожают ее счастью. Гринев отправляется к крестьянскому царю и спасает свою невесту. Затем Гринев оказывается в беде, причина которой на сей раз кроется в законах дворянской государственности. Маша отправляется к дворянской царице и спасает жизнь своего жениха.

Рассмотрим основные сюжетные узлы. До десятой главы действие под­чинено углублению конфликта между дворянским и крестьянским мирами. Герой, призванный воспитанием, присягой и собственными интересами стоять на стороне дворянского государства, убежден в справедливости его законов. Но вот он в осажденном Оренбурге узнает об опасности, грозящей Маше Мироновой. Как дворянин и офицер, он обращается к своему начальнику по службе с просьбой о помощи, но в ответ слышит лекцию о предписаниях военного устава. Слова генерала справедливы и обоснованны с уставной точки зрения. Но канцеляризм оборотов его речи подчеркивает новую сторону идеи законности: она оборачивается к герою своей формальной, бесчеловеч­ной стороной. Генерал как человек сочувствует Гриневу, но действует как чиновник. Тогда Гринев предпринимает совершенно неожиданный для русского дворя­нина и офицера XVIII в шаг: он обра­щается за помощью к мужицкому царю. Однако в стане восставших действуют свои законы, которые столь же равнодушны к человеческой трагедии Гринева.

Желая остаться дворянином и получить помощь от Пугачева, Гринев явно непоследова­телен. На это тотчас же указывает сподвижник Пугачева Белобородов: «Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать». Белобородов имеет все основания заподозрить в Гриневе шпиона и, оставаясь в пределах интересов своего лагеря, совершенно прав. Этого не может не признать и Гринев. Следует учесть, что характеристика Белобородова как злодея — дань соц. позиции Гринева, который оправдывает прибегающего к пытке капитана Миронова нравами эпохи.

С другой стороны, в «Капитанской дочке» Пушкин стремится положительно оценить те минуты, когда люди политики, вопреки своим убеждениям и «законным интересам», возвышаются до простых человеческих душевных движений. Человеческая простота, по убеждению автора, составляет основу величия. Именно то, что в Екатерине II наряду с императ­рицей живет дама средних лет, гуляющая по парку с собачкой, позволило ей проявить человечность. «Императрица не может его простить», — говорит Екатерина II Маше Мироновой. Однако она не только императрица, но и человек, и это спасает героя.

В повести подчеркнута, по сравнению с «Историей Пугачева», роль Пугачева как руководителя народного государства: в «Истории Пугачева» Пушкин был склонен видеть в нем отважного человека, но игрушку в руках казачьих вожаков. А в «Капитанской дочке» Пугачев наделен достаточной властью, чтобы самостоятельно и вопреки своим сподвижникам спасти и Гринева, и Машу Миронову. Пушкин начинает ценить в историческом деятеле способность проявить человеческую самостоятельность.

Русское общество конца XVIII в., как и современное поэту, не удовлет­воряет его. Ни одна из наличных социально-политических сил не представ­ляется ему в достаточной степени человечной. Отсвет пушкинской мечты о подлинно человеческих общественных отношениях падает на Гринева. В нем видны черты более высокой, более гуманной человеческой организации, выходящей за пределы его вре­мени. Он не «пришелся» ни к одному лагерю, тогда как, например, Швабрин «присягнул» обоим: дворянин со всеми дворянскими предрассудками (дуэль), с чисто сословным презрением к достоинству другого человека, он становится слугой Пугачева. Для Пушкина в «Капитанской дочке» правильный путь состоит не в том, чтобы из одного лагеря современности перейти в другой, а в том, чтобы подняться над «жестоким веком», сохранив в себе гуманность, чело­веческое достоинство и уважение к живой жизни других людей. В этом для него состоит подлинный путь к народу.

«Пиковую даму» Пушкин пишет во время своей второй поездки в Болдино (октябрь 1833 г.). Опубликована повесть в 1834 г. [Был еще третий болдинский период, который приходится на осень 1834 г.]

«Пиковая дама»

О повести и ее влиянии. Сюжет повести обыгрывает излюбленную Пушкиным (как и другими романтиками) тему непредсказуемой судьбы, фортуны, рока. Молодой военный инженер-немец Германн ведёт скромную жизнь и копит состояние, он даже не берёт в руки карт и ограничивается только наблюдением за игрой. Его приятель Томский рассказывает историю о том, как его бабушка-графиня, будучи в Париже, проиграла крупную сумму в карты. Она попыталась взять взаймы у графа Сен-Жермена, но вместо денег тот раскрыл ей секрет трех выигрышных карт. Графиня, благодаря секрету, полностью отыгралась. «Пиковая дама» открывает собой вереницу произведений русских классиков на тему «преступления и наказания»: беспринципный молодой человек — русский Растиньяк — ради материального преуспеяния двигается «по наклонной» (соблазнение Лизы, запугивание старухи), однако вместо чаемого успеха по роковому стечению событий теряет не только благополучие, но и здравый ум (что особенно пугало Пушкина: «Не дай мне бог сойти с ума…»).

Образ Германна и проблематика. Германн и три карты. Стать богатым и могущественным инженерный офицер из немцев задумал через ветхую графиню, обладательницу тайны верных карт. Страшный дом графини. Германн спускается в ад ради карт. Доверие к фантасмагории. Реальность к нему скупа и жестока, как ему не верить в гроба тайны роковые? Как ему не вымогать эти тайны?

Далее по Берковскому (его заметки), очень схематично:

Германн хочет улучшить свое собственное положение. Личная привилегия среди сословных привилегий — вот чего он добивается. Поведение Германна — исключительности в предельных формах. Но он не может не вызвать отпора от духа взаимной солидарности людской — совести, сидящей и в самом Германне. Фантасмагории и потусторонности вызывают к действию скромные, но бесспорные реальнейшие силы человеческой этики. До безумия взвинченный эгоцентризм вызывает на сцену совесть (реальность равенства людей). Моральная завязка всего, чем наполнена повесть: эгоцентризм Гер­манна. В эгоцентризме заключено нечто демоническое и фантастическое.

Авторский мир, установленный с самого начала и до конца, ясный, классический, прочно-действительный, этический и эстетический. Герой бушует внутри мира, устроенного по стилю автора, и этот стиль побеждает.

Германн — убийца старухи. Убийство дано «редуктивно»; Германн «в себе» убийца, человек, проливший кровь. Но автор не допускает за­паха и вида крови — интеллектуализация акта убийства. (По-другому у Достоевского).

Германн и старуха, пистолет Германна, который не выстрелил, но убил. Предполагается бо­гатство без усилий, изъятие из человека деятельного элемента, самого существенного и живого в нем. Путь Германна, если его обобщить, был бы самоубийством человечества. Имморальность — способ поведения, который нельзя обобщить. Богатство отчуждает от мира. Мир нам доступен покамест он пере­водится на человеческую меру, вымеривается обыкновенным человеком, его возможностями. Он духовно недоступен нам, как только мы переша­гиваем через эту меру. Мы можем владеть миром технически и духовно не владеть им.