О ПРЕСТАВЛЕНИИ КНЯЗЯ МИХАИЛА ВАСИЛЬЕВИЧА ШУЙСКОГО

Когда этот воин и воевода, князь Михаил Васильевич Шуйский, послушался царя и приехал в царствующий град Москву из Александровской слободы (и ошибкой это было, за грехи наши), родился у боярина Ивана Михайловича Воротынского сын, княжич Алексей. И не прошло двух месяцев, через сорок дней после его рождения, как стал князь Михаил крестным кумом, а кумой стала жена князя Дмитрия Ивановича Шуйского, княгиня Марья, дочь Малюты Скуратова. И по совету злых изменников и своих советчиков замыслила она в уме своем злой умысел, изменнический: уловить князя Михаила неожиданно, подобно тому как в лесу птицу ловят или как рысь нападает, и сжечь замыслила, змея лютая, взором злым как будто зверь лютый; радость дьявола буйствует, невеста сатане готовится.

И когда настал — после торжественного стола — час пира веселого, тогда, дьяволом омраченная злодейка та, княгиня Марья, кума крестная, подносила чару питья куму крестному и била ему челом, поздравляла с крестником, Алексеем Ивановичем. А в той чаре — питье приготовлено лютое, питье смертное. И князь Михаил Васильевич выпивает эту чару досуха, а не знает, что злое питье это лютое, смертное. И скоро у князя Михаила все в утробе возмутилось, и не допировал он званого пира, и поехал к своей матушке княгине Елене Петровне.

И как входит он в свои палаты княжеские, увидела его мать и взглянула ему в ясные очи. А очи у него сильно помутились, а лицо у него страшно кровью залито, а волосы у него на голове дыбом стоят и шевелятся.

И заплакала горько мать его родимая и в слезах говорит ему слово жалостное: «Дитя мое, сыночек, князь Михаил Васильевич! Почему ты так рано и быстро со званого пира уехал? Или твой богоданный крестный сын принял крещение без радости? Или тебе в пиру место было не по отчеству? Или тебе кум и кума подарки дарили не почестные? А кто тебя на пиру честно упоил честным питьем? С этого питья тебе вовек теперь будет не проспаться! Сколько раз я тебе, дитятко, в Александрову слободу наказывала: не езди в город Москву, опасны в Москве звери лютые, пышут ядом змеиным, изменническим».

И пал князь Михаил на постель свою, и начала утроба его люто разрываться от того питья смертного. Он метался по постели в тоске, и бился, и стонал, и кричал так сильно, как будто зверь под землей, и звал отца духовного. Мать же его и жена, княгиня Александра Васильевна, плакали, и весь дом его наполнился плачем, горькими воплями и причитаниями.

И дошел слух о его страшной болезни до войска его и до его помощника, до немецкого воеводы, до Якова Пунтусова. И многие доктора немецкие с разными лечебными припасами не могли никак течение болезни назад повернуть. И пошли со двора от князя доктора немецкие, и слезы о нем проливали, как о государе своем.

И в тот же день перед всенощной — как сказано в житии Василия Великого — «солнце к солнцам зашло»,— случилось это на исходе дневных часов, месяца апреля в 23 день, в ночь со дня памяти великого воина и мученика Георгия на день памяти воеводы Саввы Стратилата, — ведь и князь Михаил был и воин, и воевода, и стратилат. Но тогда сразу весть эта не разнеслась по Московскому государству из-за того, что тогда ночь была. Утром же на рассвете, во вторник, когда солнце начало всходить, слух разнесся по всему царствующему граду Москве: «Покинул этот свет, скончался князь Михаил Васильевич!»

И тогда собираются к его дому множество войска, дружина и храбрые его помощники, и множество народа, как пишется: «Юноши с девами, старики с молодыми», и матери с младенцами, и люди всякого возраста,— все со слезами и громким рыданием. От войска же его и храброй дружины князя Михаила Васильевича приходят в дом его ближайшие его помощники, воеводы и дворяне, и дети боярские, и сотники и атаманы, и к одру его припадают со слезами, с громким воплем и стенанием. И жалобно, сквозь слезы, говорили они и причитали: «О господин, не только, не только, но и государь наш, князь Михаил Васильевич! Покинул ты этот свет, предпочел быть воином небесного царя, а нас на кого оставил? И кто у нас грозно, и красиво и храбро полки выстроит? И кому приказал нам теперь служить? И у кого нам жалованья просить? И за кем нам радостно и весело на врагов ехать на бой? Ты, государь наш, не только подвигом бранным своим врагов устрашал, но и замыслами: только задумаешь поход на врагов, на литовцев и на поляков, как они от одной мысли твоей далеко бегут, страхом охваченные. А ныне мы — как скоты бессловесные, как овцы, не имеющие сильного пастыря! У тебя, государя нашего, в полках нашего войска и без наказания порядок, страшный и грозный для врагов, а мы все — радостны и веселы. И как ты, государь наш, перед нашими полками поедешь, и мы, как на солнце на небе, на тебя насмотреться не можем!»

Пишем все это вкратце, ибо не сумеем подробно жалостный их плач и причитание описать. Но вернемся к прежнему повествованию.

Так ко двору его стекаются и власть имущие, и всем распоряжающиеся, и управляющие царскими делами и народными, стекаются и нищие, и убогие, и вдовицы, и слепые, и хромые — все со слезами и горьким воплем плачут и причитают; собираются и богатые вельможи.

Пришел и немецкий воевода Яков Пунтусов с двенадцатью своими воеводами и дворянами. Московские вельможи не хотели его — из-за его неправославия — в дом к князю пустить, к мертвому телу. Яков же с бранными словами и в слезах сказал им: «Как же вы меня не пустите своими очами видеть не только господина моего, но и государя и кормильца! Что такое случилось?!» И пустили его в дом. Пришел Яков и увидел мертвое его тело и разрыдался горько и целовал его; простился и пошел со двора, горько плача; и, захлебываясь от слез, говорил: «Люди московские! Уже не увидеть мне больше такого государя не только на Руси вашей, но и в моей Немецкой земле, даже и среди королей!»

Пришел и сам царь с братьями своими, пришли и патриарх (тогда святительский престол Великой России держал Гермоген), и митрополиты, и епископы, и архимандриты, игумены и протопопы, и весь священный собор, и иноки, монахи и монахини, и не было места, где можно было бы поместиться, из-за множества народа.

Затем посылают искать — на всех торгах Московского государства — дубовую колоду, то есть гроб, чтобы положить в него тело его. И, сняв мерку, по всем торжищам ходили, и выбрали самую большую колоду изо всех, но никак не могли вместить его тело. И тогда еще выдолбили с концов эту колоду и так с трудом положили в колоду тело, чтобы нести его в церковь. А затем привезли огромный каменный гроб, но и в тот нельзя было вместить тело его, ибо был он телом очень велик, по речению пророка Давида, «больше сыновей человеческих». И тогда, уложив его в деревянный гроб, понесли и хотели положить в Чудовом монастыре архангела Михаила до того времени, пока тело его не положат в граде Суздале, вместе с гробами прародительскими и родительскими, и пока не приготовят упомянутый выше каменный гроб. Но в городе Суздале в это время были великие беспорядки, так как взяли там верх изменники и литовские люди, паны с войском своим; и решили, что когда те уйдут оттуда, тогда отвезут его в город Суздаль.

И услышал народ, что хотят тело его в Чудовом монастыре положить, и возопил весь народ в один голос: «Подобает, чтобы такой муж — воин, и воевода, и врагов победитель, был положен в соборной церкви архангела Михаила, вместе с гробами царскими и великих князей, ради его великой храбрости и побед над врагами, а также и потому, что происходит он из их же рода и колена», — как мы уже ранее сказали.

И тогда царь громогласно народу объявил: «Достойно и справедливо так поступить». И тогда на головах понесли его в соборную церковь архангела Михаила; шли за ним патриарх, и митрополиты, и весь священный собор, шел за ним царь и царские советники, и множество народа шло впереди и сзади, и священный собор пел надгробное пение.

От крика же народного и громких причитаний надгробное пение заглушалось и не слышны были из-за них голоса поющих. И удивительно было видеть такое стечение народа, идущего впереди и позади гроба, и было людей бесчисленное множество, как звезд небесных, или, по Писанию, как песка морского. И нельзя было увидеть ни одного человека, который бы не плакал, но все были в слезах, крик, и плач, и рыдание громкое раздавались отовсюду: плакали и богатые, и убогие, и нищие, хромые и слепые, а безногие ползали, бились головами о землю, плакали и жалобно причитали. И сам царь и патриарх плакали горько — со стенаниями, воплем и рыданием на глазах у всего народа; если у кого-нибудь и было каменное сердце, то и тот слезами заливался от жалости, видя весь народ плачущим.

И так с великим трудом — из-за тесноты — несли его тело в гробу к церкви,— народ теснился так же, как некогда при погребении Алексея, человека божьего, и донесли, и поставили посередине церкви архангела Михаила; и, отпев подобающее надгробное пение, разошлись до тех пор, пока упомянутый выше каменный гроб не приготовят и могилу для гроба не выкопают. Но убогие и нищие, вдовы и иноки сидели у гроба в этот день, оплакивая его и скорбя, и псалмы Давида над гробом непрестанно читали, попеременно, день и ночь.

Утром, на рассвете, закончилось утреннее славословие; когда же солнце ярче засияло и настал второй час дня, опять собрался народ со всего Московского царства, так как вчера еще не все узнали о смерти и не было известно, где будут погребать. Теперь и то и другое узнали, и стекается поэтому бесчисленное множество людей отовсюду: мужчины и женщины, и, как выше говорилось, старики с молодыми, нищие, слепые и хромые, и такие, которые и не видели его, пока он был жив, но слышали о его храбрости и победах над врагами и теперь захотели быть среди погребающих. Тогда и торжища обезлюдели и все лавки пустыми остались, а холопы бросили службу у господ своих, и все дома опустели, остались без жителей: люди всех возрастов стекаются на погребение его.

Через некоторое время царь и патриарх, и прочие власти, и священный собор собрались все в церковь эту, и начался обряд погребения пением по уставу, и голоса поющих громко неслись ввысь, пели два хора попеременно. И были здесь бояре и служилые люди, которые с ним вместе несли тяжелую воинскую службу, были вместе в победах и поражениях, а более всего было людей из простого народа, по сказанному выше, как звезд небесных или песка морского: вдов, оставшихся без мужей, монахинь, нищих, сирот, причитающих с плачем и воплями. И не стало слышно голосов поющих, и казалось, что все как будто в исступлении ума, как будто и воздух загудел, и сама земля застонала, и камни зашевелились — не только в церковных стенах, но и в городских; по словам пророка, «крыша храма поднялась от голосов вопиющих». И не слышно было голосов поющих, а священники осветили все в церкви множеством свечей, и пол церковный был залит слезами народными. И не сказать и не описать этого, а по апостольскому речению и «сердце человека не постигнет» то, как люди оплакивали его и как жалобно причитали! Одни называли его столпом, опорой Русской земли, другие именовали укрепленной и сильной крепостью, иные называли новым Иисусом Навином, иные — Гедеоном и Бараком, или Самсоном, победителем иноплеменников: уехал с малыми силами, и увеличил их, и вернулся со многими. Одни называли его Давидом, отомстившим врагам, другие — Иудой Маккиавейским, бесстрашно воевавшим в такое трудное время. И, как апостол сказал, «возмужали в немощи, и стали сильны в сражениях, обратили в бегство полки иноплеменников». Кто-то из народа громогласно возопил со слезами в храме архангела Михаила: «Взял у нас, господи, такого воеводу князя Михаила Васильевича — теперь сам защищай нас, как при Езекии от Сеннахирима, царя Ниневийского!» А кто-то из слуг князя сказал: «Не суждено такому телу в земле истлеть: мне известна его телесная и духовная чистота».

Да что много говорить: уши не вместят жалобных причитаний их плача! И казалось всем, что сон видят или не в полном разуме они, как было это с Петром апостолом, когда ангел вывел его из темницы.

Не только люди Русской земли плакали и все государство, но и иноземцы, немецкие люди, и сам шведский воевода Яков Пунтусов плакал и русскому народу, в слезах от жалости, говорил: «Уже не стало нашего кормильца и вашего покровителя, Русской земли опоры и защиты, крепкого воеводы!» Другие же люди из народа и с ними весь русский народ — умолчим далее о слезных и жалостных причитаниях немецкого воеводы — возопили: «Воистину так оно и есть!» Ведь плач их, как в Евангелии сказано, «не поместится в писаных книгах».

И так, отпев надгробную службу, кладут его в каменный гроб, о котором речь была выше, и относят его в придел за алтарем соборной церкви, на южной стороне,— в церковь Обретения честныя главы пророка Иоанна Крестителя. И там опускают его в только что выкопанную могилу, в которой никто, по Евангелию, прежде него не был положен, в той же соборной церкви, как прежде сказали, за алтарем придела святой живоначальной Троицы, где были погребены благочестивые, блаженной памяти цари и великие князья: царь и великий князь всея Руси Иван Васильевич, в иночестве Иона, и сын его, благодатный и благородный и благочестивый царевич Иван, и второй сын его, царь и великий князь всея Руси Федор Иванович.

Еще немного об этом поговорим, напомним о ветхозаветных историях, о том, как плакал о патриархе Иакове Иосиф и другие его братья, и с ним египтяне, или о том, как плакал весь народ Израиля при пророке Моисее во время исхода израильтян из Египта в пустыни горы Синайской, или о том, как великим плачем плакал о пророке Самуиле весь народ Израиля; не меньше был плач и о царе Иосии, плакал униженный и побежденный народ Израиля об Иуде Маккавее и о братьях его. Здесь же не меньший был плач всенародный, нового Израиля, христианского народа государства Московского.

А о матери его княгине Елене Петровне и жене его княгине Александре Васильевне что можно сказать или написать! Самим вам известно материнское горе и рыдание, и по своим детям понимаете, каково материнскому сердцу страдать по своему дитяти, даже если смерть забирает самого младшего ребенка, а не единственного. И как описать то, как княгиня Елена и княгиня Александра горько плакали, и кричали, и вопили, и бились о гробницу белокаменную князя Михаила, жалобно в слезах причитая.

Мать его причитала жалобно: «О дитя мое, милый князь Михаил! Для моих слез ты из утробы моей на этот свет родился! И зачем ты только в утробе моей зародился! И зачем утроба моя тебя выносила, не извергнула тебя на землю!» А жена его причитала:

«Государь мой, князь Михаил Васильевич! Жена ли тебе не по сердцу была — я, грешница, и ты того ради смерти предался? И почему мне ничего не поведал? А теперь возьми меня в твой каменный гроб, и пусть в гробу я смерти предамся! Готова за тебя в аду мучиться, чем оставаться живой без тебя на этом свете!» Сами представьте их жалобное причитание, весь плач их горький не описать!

Да будет вам известно, что и сам царь Василий, когда возвратился с погребения, пришел в палату свою и на престол золотой свой царский ниц упал и плакал, захлебываясь от горького плача, и так престол слезами намочил, что слезы на пол с престола капали.

Мать же его, княгиню Елену, и жену его, княгиню Александру, ближние их верные слуги едва смогли, с трудом оторвав от гробницы, отвести в дом их. Монахини же, иноки и вдовицы со слезами утешали их: «Не плачьте, княгиня Елена Петровна и княгиня Александра Васильевна! Богу так было угодно, чтобы короткий век он жил; а вам бы не помешаться в разуме от долгого плача и скорби великой!» И княгини, мать и жена его, придя в дом свой и упав ниц на скамью, плакали горько и захлебывались от плача, стонали и скамью слезами залили, и слезные потоки, как речные струи, на пол со скамьи лились, и до утра они без

пищи были, как и Давид, когда плакал он по Ионафане, сыне Саула.

И старицы, словно галки, а вдовы, словно ласточки, сидели около церкви утром и весь день, так же и матери с младенцами и многие боярские жены, овдовевшие, сами печалуясь, пришли вместе к соборной церкви.

И было среди людей большое смятение и волнение, споры об этой смертельной болезни, и говорили все друг другу: «Откуда на такого мужа пришла внезапная беда: смерть как мечом посекла, ведь это был такой воин и воевода? Если это божие попущение, то воля господня да будет!» И все тогда в скорби были.

Не подобает о случившемся молчать, ведь сказал ангел Товиту: «Дела бога — надо проповедовать, а тайны царя — таить». Так и здесь случилось. Один из жителей города — раньше он был на царской службе, служил иконописцем Дворцового приказа — поведал нам, рассказывая осторожно: «Прежде,— сказал,— кончины его княжеской (того князя, о котором теперь повесть рассказываем) за 15 дней, в ночь с праздника Воскресения Христова на понедельник, я видел видение. Казалось мне, что я стою на площади государевой — между соборной церковью Пречистой и собором Архангельским. И посмотрел я на царские палаты. И видится мне, что один из столпов расселся и потекла из него вода, такая черная, как смола или деготь. Затем одна половина столпа отломилась и упала, а вскоре после этого и другая половина разрушилась, и обе рассыпались в прах. И падение это показалось мне страшным. Я со страхом очнулся от сна и размышлял о видении этом. И после заутрени уже дольше скрывать свой сон не смог и рассказал его тут одному мужу, старому по возрасту — ему было 90 лет от рождения — и у царей в приказах он занимал чины большие и многое знал, и по старости оставил царскую службу, и жил в смирении, содержание на жизнь получая от своих вотчин. Он же, услышав от меня этот рассказ и подумав, сказал мне: «Кажется мне, что какому-то великому мужу из царского окружения грозит смерть». И я размышлял о видении этом и о словах старца и никому не рассказывал о них до сего дня, пока не сбылось это в настоящее время».

О прочем же умолчим, да не постигнут нас, по словам апостола, беды, лишь немного побеседуем о случившемся.

«ЛЕТОПИСНАЯ КНИГА» И.М. КАТЫРЕВА-РОСТОВСКОГО

О ней:

«Летописная книга», или «Повесть книги сия от прежних лет...», которая приписывается князю И.М. Катыреву Ростовскому, была написана в 1626 г. По своему жанру это историческая повесть, в которой изображаются основные исторические события Смуты, начиная от эпохи Ивана Грозного и кончая избранием царя Михаила Романова. Заканчивается повесть краткими и выразительными портретными зарисовками московских царей, о которых речь шла в самом повествовании, и лирическими виршами. Рифмованные места вообще нередко встречаются в тексте повести, И.М. КатыревРостовский в совершенстве владел изящным литературным стилем и умением стройно и выразительно вести повествование о событиях и людях.

***

Среди памятников на тему о «Смутном времени», заслуживает особого внимания произведение, длинное заглавие которого начинается словами: «Повесть книги сея от прежних лет: о начале царствующего града Москвы» и т. д., и которое в стихотворном послесловии озаглавлено «Летописная книга». Написано оно, как указано в заглавии, в 1626 г. Автором его ранее считался составитель Хронографа Сергей Кубасов, затем, вслед за Ключевским, Платонов в своём исследовании о повестях «Смуты» приписал повесть приближённому царя Михаила Фёдоровича князю Ив. Мих. Катыреву-Ростовскому, но позднее он усомнился в авторстве Катырева-Ростовского и вновь поставил вопрос о принадлежности повести перу Кубасова.

Кто бы ни был автором «Летописной книги», она написана в царствование Михаила Фёдоровича, в то время, когда исключительные события эпохи были уже позади и взгляд на них установился относительно объективный. Такое более или менее объективное отношение к пережитым событиям в сильной степени сказывается в «Летописной книге». Автор своей задачей ставил преимущественно простое изображение фактов; он довольствуется последовательным описанием одного события за другим и не всегда высказывает свой взгляд на события и лица. По своему языку, живому, образному, повесть стоит выше почти всех прочих повестей о «Смуте». Она к тому же почти совершенно лишена нравоучений и цитат из «священного писания». Те немногие церковные фразы, которые попадаются в произведении, употреблены кстати и свидетельствуют только о том, что автор его был книжным человеком. С исторической стороны «Летописная книга» интересна тем, что впервые даёт цельное описание всей эпохи. Все предыдущие произведения о «Смуте» лишены внутренней цельности, даже «Сказание» Палицына не обладает внутренним единством. Палицын не обо всём писал с одинаковым вниманием и с одинаковой точки зрения; наш же автор почти равномерно останавливается на всех событиях «Смуты». Рассказывает он не подробно, не вдаётся в описание мелочей, но все главнейшие моменты эпохи очерчены им хотя и кратко, но последовательно и весьма стройно.

Начинается «Летописная книга» рассказом о царе Иване Грозном и заканчивается известием об избрании на царство Михаила Фёдоровича. Вслед за этим помещены рифмованные вирши в шесть строк, глава «Написание вкратце о царех московских, о образех их, и о возрасте, и о нравех», после чего опять следуют вирши, но уже в тридцать строк.

Выше было указано на то, что повесть, приписываемая кн. Ка-тыреву-Ростовскому, отличается своеобразием поэтического стиля, но, как показал А. С. Орлов, многие её стилистические особенности находятся в зависимости от сделанного в XV в. на Руси перевода с латинского нового варианта «Троянской истории», принадлежащего Гвидо де Колумна. И в данном случае, как и в отношении влияния перевода «Иудейской войны» Иосифа Флавия на памятники русской оригинальной литературы, нужно иметь в виду, что речь идёт преимущественно о влиянии не иноземного памятника самого по себе, а той очень индивидуальной стилистики, которая характеризует искусство прежде всего русского переводчика. Одновременно «Летописная книга» отразила традиционные стилистические особенности русских воинских повестей, в частности «Повести Нестора-Искандера о взятии Царьграда», и кое-каких других произведений предшествовавшей поры.

Возьмём, например, описание весны, «красовидныя годины», которую автор повести намеренно изображает с лирическим подъёмом, чтобы противопоставить радостное пробуждение природы приходу на Русь «хищного волка» Димитрия Самозванца:

«Юже зиме прошедши, время же бе приходит, яко солнце тво-ряше под кругом зодейным течение свое, в зодею же входит Овен, в ней же нощь со днем уровняется и весна празнуется, время начинается веселити смертных, на воздусе светлостию блистаяся. Растаявшу снегу и тиху веющу ветру, и во пространные потокы источ-ницы протекают, тогда ратай ралом погружает, и сладкую брозду прочертает, и плододателя бога на помощь призывает; растут жел-ды (травы), и зеленеютца поля, и новым листвием облачаются древеса, и отовсюду украшаютца плоды земля, поют птицы сладким воспеванием, иже по смотрению божию и по ево человеколюбию всякое упокоение человеком спеет на услаждение».

Эта картина подсказана автору, во-первых, русским переводом «Троянской истории» Гвидо де Колумна, в которой читаем: «Время же бе, яко солнце уже взыде ячном гугре (под кругом зодиака) свершити течение свое, и уже вниде в зодею Рака, в ней же по божию строению звезд празднуется возврат солнцу летне, тогда убо суть большие дни...», во-вторых, «Словом на неделю Григория На-зианзина», а там, где речь идёт о ратаях, скорее всего — «Словом на антипасху» Кирилла Туровского. Для большей выразительности картины автор прибегает к аллитерации («и во пространные потокы источницы протекают, тогда ратай ралом погружает, и сладкую брозду прочертает, и плододателя бога на помощь призывает»).

Наряду с картинами сражения, напоминающими старые боевые формулы («и возмутися воздух от коньскаго ристания, и друг друга не знающе, помрачиша бо ся лица их от пыли, веемыя по воздуху» и др.), сплошь и рядом в повести встречаем такие картины, которые в основном заимствованы из русского перевода Гвидо де Колумна, как например следующая: «И тако плит (кипит) брань жесточайшая, летают стрелы по аеру, яко молния, и блиста-ютца сабелныя лучи, аки лунная светила, и со обою страну бысть падение много, и падают трупие мертвых семо и овамо» (ср. в переводе Гвидо де Колумна: «сего ради брань в то время плит жесто-чайша»; и «брань жестока спускается на них, и многие падут семо и овамо трупы мертвых»; «свищут по аеру многия стрелы»). В нашей повести обычна формула: «поля обретают и усты меча гонят» (т. е. гонят остриём меча, лат. «in ore gladii»), целиком повторяющая соответствующую формулу в переводе «Троянской истории» Гвидо де Колумна.

В заключительной главе, рисующей портреты царей и их детей, о царевне Ксении в нашей повести сказано, что Ксения «отроковица чюднаго домышления, зелною красотою лепа, бела велми... червлена губами, очи имея черны великы, светлостию блистаяся; когда же в жалобе слезы изо очию испущаше, тогда наиначе светлостию блистаху зелною... млечною белостию обли-янна... Во всех женах благочиннийша, воистину во всех своих делех чредима». У Гвидо де Колумна, в переводе, Гекуба «жена бе чюднаго промысла». Андромаха «зельною красотою лепа... млечною белостию блистая, очи име многим блистанием светлым, красна лицем, червлена губами... во всех благочиннейша и воистину во всех своих делах чредима». О Поликсене там сказано, что «слезы речные от очей ея текуще, блистания очи ея омрачиша».

Таким образом, «Летописная книга» представляет собой такое же типично книжное в своей основе произведение, как и рассмотренные выше памятники, посвященные «Смутному времени», В меньшей мере, чем в последних, но всё же достаточно в ней присутствует и обычная риторика, выражающаяся в сложных словесных образованиях, вроде «владетельно держати», «благоутишно», «благоюродив», «скифетродержавство», «кровоначальники» и т. п., и в патетических восклицаниях, в которых автор, между прочим, подражает стилю посланий Курбского к Грозному, как например: «О преславный царю Борисе! паче же неблагодарный! Почто душегубнаго таковаго дела поискал еси и властолюбию восхотел еси? Почто беззлобиваго младенца, сына царева суща, смерти горькия предал еси и царский род на Российском государстве пресекох еси?» и т. д. (Ср. у Курбского: «Про что, царю, сильных во Израи-ли побил еси и воевод, от бога данных ти, различным смертем предал еси?» и т. д.)

Книжность автора «Летописной книги» сказывается и в его неравнодушии к стихотворному строю речи, который присутствует у него не только в конце сочинения в форме законченных виршей, но то там, то здесь расцвечивает повесть на всем её протяжении, как это мы видим и в «Ином сказании» или в «Сказании» Авраамия Палицына:

· И заповеда своей части оную часть людей насиловати,

· и смерти предавати,

· домы их разграбляти,

· и воевод, данных от бога ему, без вины убивати,

· и грады краснейшие разрушати,

· а в них православных крестьян немилостиво убивати...

Литературные достоинства «Летописной книги» создали ей широкую популярность в московском обществе XVII в. Она не только целиком переписывалась, но отрывки её часто вносились в ком - " пилятивные произведения о «Смуте» и даже приписывались к разрядным книгам в виде предисловия. При переписке она не раз подвергалась переделке. Так, существует список повести второй редакции, где имеется деление на главы. Каждое событие выделено в отдельную главу, а так как события описаны кратко, сжато, то деление получилось весьма дробное, значительно вредящее цельности и художественности впечатления. Кроме того, во вторую редакцию внесён поучительный элемент, и во многих местах приписаны цитаты из «священного писания». Вскоре затем повесть подверглась существенной переделке под пером московских историков в так называемой «Рукописи Филарета». Так, например, те места «Летописной книги», в которых высказывается несочувственное отношение к царю Василию Шуйскому, заменены в «Рукописи Филарета» рядом официальных похвал, и царь Василий изображён в весьма сочувственном духе. Самый слог повести казался слишком простым, почему в «Рукописи Филарета» он во многих местах украшен риторическими оборотами.

"Летописная книга" в сокращении (древнерус. яз.):

...Малу же времени минувшу, якобы едину три месяцы, проявися в северскых градех мятежник некый, прозвася царевичем Дмитреем, его же на Москве убиша, и поведа о себе всем людем северских градов; яко аз есм царь Дмитрей, избавлен от смерти: в место же мое убиша ляха, а я избавлен. — И последоваша ему людие вси страны Северскые. Слышано бысть сия царю Василию, и повеле собрати воинство и поставляет им воеводу и начальника единороднаго своего брата, князя Дмитрея Ивановича Шуйского. Той же князь Дмитрей повеление царево радостно восприемлет и путному шествию касается; воинстии же людие повелению цареву повинуютца и вослед воеводы своего грядут. И дошед до града Болхова, и ту положися обозами, и тако стояше чрез всю зимнюю годину.

Юже зиме прошедши, время же бе приходит, яко солнце творя ше под кругом зодейным* течение свое, в зодею же входит овен, в ней же нощь со днем уровняется и весна празнуется, время начинается веселити смертных, на воздусе светлостию блистаяся. Растаявшу снегу и тиху веющу ветру, и во пространные потокы источницы протекают, тогда ратай ралом погружает, и сладкую брозду прочертает, и плододателя бога на помощь призывает; растут желды*, и зеленеютца поля, и новым листвием облачаютца древеса, и отовсюду украшаютца плоды земля, поют птицы сладким воспеванием, иже по смотрению Божию, по ево человеколюбию всякое упокоение человеком спеет на услаждение.

В сие же время красовидные годины прежереченный хищный волк собрася со множеством воин полсково народу и с казацы Севере кие страны и поидоша на воевод московскых и на все воинство. Воевода же и началник московского воинства князь Дмитрей Иванович Шуйской никако сего ужасеся и повеле воинству препоясатися на брань, и раздели все воинство на пять полков, и воевод постави по повелению цареву. И поидоша во стретение его, и сшедшимся има со обою страну, и составиша брань велию зело; и тако бысть брань по двою дне непременно, много падение бысть и убийство велие московскому воинству. Поляцы же ополчением жестоким нападоша на москвичь; помалу же войско московское оскудеваше, понеже поражений смертоносных понесть не возмогоша и вдашася бегству. Поляцы же поля обретают и усты меча гонят и бесчисленно людей царевых побивают. Людие же вдашася невозвратному бегству и оружия своя от себя меташа, овии же сами под коньскими ногами напрасно* умираху; и возмутися воздух от коньскаго ристания, и друг друга не знающе, помрачиша бо ся лица их от пыли, веемыя по воздуху. И тайо гнаша поляцы 20 верст и возвратишася вспять, а богатство же их все пограбиша. Друзие же людие московскаго воинства, часть едина, вбегоша во град в Болхов и затворишася; и тако пребыша во граде два дни и предашася в руце его и град отвориша. Той же злохищный прелестник, названный царь Дмитрей, ничем их вреди и постави над ними воеводу и поидоша до царствующаго града; и пришедшу ему на реку на Угру, и оттоле отбегоша от него вси тии люди московстии и до царя Василия поидоша.

Той же названный царь Дмитрей никако сего ужасеся, поиде с своим собранным воинством под царствующий град, даже и доиде. И обыдоша весь град, и дошед села Тонинска, и ту начаша шатры ставите, гетман же всего воинства князь Роман Руженскый рассмотрив места и оглядав семо и овамо, и видев, яко неугодно место то на пребывание войску, и оттоле возратися вспять. Поведанно же бысть сия царю Василию, яко блудят поляцы около града, и ужасаютца зело, царь же Василей, слышав сия, и повеле воинству препоясатися на брань. И раздели воинство на три полкы: первому полку воеводу постави единокровнаго своего болярина князя Михаила Васильевича Шуйскаго, другому же полку воеводу постави князя Ивана Михайловича Воротынского, третьему полку воеводу постави князя Ивана Борисовича Черкаскаго; и иные началники и воеводы постави над воинством и наказал их довольно, отпусти с миром. Воеводы же и началницы московскаго воинства поидоша с полки своими за стены града и отъидоша от града 12 верст на взыс­кание сего волка с подручными его. И сошедшимся им в селе Ту­шине, и начаша брань велию спущати, и тако бысть брань чрез весь день велия; уже солнцу уклоншуся на запад и нощней тме пришедши, и тако брань преста. Царевы же воеводы поидоша во град, а поляцы начаша шатры ставити и почиша сном, токмо стражие не спят. Наутрее же гетман всего воинства, князь Роман Ружевской, яко крепкый рассмотрительный воевода, разъездив и оглядав мес­та и видев, яко угодно бе место то на стояние воинству, и повеле обозами утвердити и рвы копати, да яко достойно быти на утвержение людем и в защищение врагов их. Царь же Василей воинству своему повеле стати близ полков литовских на речке Ходыне, яко бысть шесть верст между собою воинство посредство имеют; и ту царевы воеводы шатры поставиша и тако стояша две недели, а брани не бысть ни единые.

И посем оболстив словом поляцы мирном воевод царевых, яко быти им мирным и брани не искати; и промчеся то слово воин­ство вовсе, яко наутрее хощет с поляцы мир быти, и почиша сном людие в сию нощь. Поляцы же в нощи той нападоша на полкы царевы, яко неистовственно дыхая на пролитие крови и на восхищение корыстем; скачют по полком семо и овамо, и людей московских безчисленно побивают, и в шатрех богатство велие грабят. И тако взыде вопль велий до града вопимых; царь же Васи­лей, слышав сия, повеле своему полку прийти на брань и пешцем многим. Итако плит брань жесточайшая, летают стрелы по аеру, яко молния, и блистаютца сабельныя лучи, аки лунная светила, и со обою страну бысть падение много, и падают трупие мертвых семо и овамо. Помалу же москвичи поля преобретают и усты меча гонят; поляцы, хотят ли, не хотят ли, хребет дают и вдашася бегству; москвичи же женуша вослед их даже и до шатров, и тако преста брань. Поляцы же поидоша во своя станы, а москвичи по­идоша во град; и бысть во граде плачь и рыдание велие: матери плачющеся чад своих, видя их разсекаемых пред собою, жены же плачющеся мужей своих, вдовство приемлюще; и тако погребоша во граде мертвыя трупы. Посем же царь Василей повеле воеводам, и началником положитися обозами под забралом града, дабы еще не учинили пакости людем; и утвердишася обозом, и тако стояху полки царевы долго время, и брани бесчисленны творяху через всю летнюю годину.

Помалу же войско царево нача оскудевати, и разыдошася кождо восвояси. Царь же Василей виде войско свое умаленно и пове­ле внити во град воеводам и врата граду затворити. Юже никоторые ему надежи несть ниоткуды, и нача в себе помышляти, да пошлет послов своих в Свицкую землю1 просити помощи. И при­звав к себе единокровнаго своего болярина и разсмотрительнаго воеводу князя Михаила Васильевича Шуйскаго, и поведает ему мысль свою; той же князь Михаиле совет царев хвалит и наипаче сему подтверждает быти. Царь же Василей в кратком часе пове­левает сему князю Михаилу препоясатися на путь, и повеле ему итти в Великий Новгород, и оттоле повеле посылати послов до Свицкые земли просити помощи. Той же князь Михаила повеле­ние царево веселым лицем восприемлет и путному шествию касаетца; Богу же поспешествующу, путное шествие мирно про­йде. Людие же Новаграда сретоша его и восприяша с честию. Той же князь Михаиле, яко крепкий расмотрительный воевода, о своем деле непрестанно попечение имея, грамоты от собя во грады розсылает, и войско собирает, и посланников до Свицкие земли посылает просити помощи. И оттоле прииде к нему воево­да и властель свицкому воинству, волный Делегард Яков Пунтусов, со множеством воин; князь же Михаила сего Якова срете и радостен о сем бысть. Помалу же видев войско собранно, и зимная уже година пройде, — время бысть весне, студень уже совлечеся своих иньев; и мразу от своей жестости ослабевшу и ростаявшу снегу, и солнце уже на концы зодеи Рыб текуще, — егда последние дни февраля месяца преходят и наставаше месяц март, в то же время подвижеся воевода московскаго воинства и поиде до великаго царствующаго града Москвы.

Слышано же бысть сия оному названному царю Дмитрею, яко войско велие собрашеся и грядут на ня, и призывает к себе гетма­на и с ним советует, како бы ему противу сего воинства ополче­ние творити. Той же гетман повеле в трубу трубити и повеле снитися всем людем на уреченное место. И сошедшу же ся всему во­инству в сонм един, сам же гетман стояше посреди их, и помаав рукою, в повеле им молчати, и излия словеса своя пред ними: «О друзи и братия, полковницы и ротмистры славнаго рыцерства и вси велможи в крузе настоящаго сего собрания! Поведаю и совет даю вам, да идет из Новагорода воевода московский со множе­ством воин, свицких, немец и московских людей; з другую же страну поведают нам шествие крымцов, помогающе царю Васи­лию. Да подадите ми совет свой: возможете ли стояти противу ополчаемых на ся со обою страну в силе крепости своея? Весте сами толико множество в прежебывшем собрании московскаго народу, ныне же немцы и крымцы пособие им дают, вооружиша-

ся на ны. Вы же весте и о сем, яко и нашего собрания не мала часть предлежит: мнози славнии полковницы и ротмистры во множестве бранных приидоша к нам в пособие на отомщение обид наших. Вы же, друзи и братия, подайте ми совет благ, да яко угодно будет воли вашей!» — И о сем умолча. Людие же, слышавше сия словеса и помышляюще на долг час с молчанием, и посем отверзают уста своя глаголюще: «Ведомо ти да есть, пане гетмане, яко непрестанно дванадесять лет немецкие людие ополчахуся противу нас в земли нашей, и в силе крепости меча нашего не возмогоша поднята, и тако всегда от нас побеждени бываху. Да не ужасаетца сердце твое, великий гетмане! Повели войску препоясатися на брань, и тамо, шед, творят ополчения противу собраннаго московскаго воинства!»

По сему же совету гетман воинство урежает и воеводу им, пана Зборовского, поставляет и путному шествию касатися повелевает. Пан Зборовский повелению гетманскому повинуетца, и путь ра­достно восприемлет, и дошед до городка Зубцова. И оттоле поидоша нощию под городок Старицу, в нем же бе седят царевы люди, и на городок той нападоша напрасно*, и со все страны поидоша на стены града. Седящие же в нем людие ужасни быша велми и бранным своим ополчением не возмогоша стояти проти­ву врагов своих, зане мало их во граде том бяше; и сего литовскаго множества подняти не возмогоша, устремившеся бежати по церквам, и в них затворишася и тамо уповаху бежати смерти; и тако мечем погибоша, жестокою смертию живота гонзнуша*. И тако городку сему от поляков взяту бывшю, и елико в нем обрета­ют людей, всех мечем погубляют, никого не щадя и разсужения возрасту не имея; и сокровища градцкия испытуют и все, елико обретают угодное, похищением грабят и во своя страны относят.

Последи же городок той запалиша, и тако огненным подкладением, пламеню снедающу, высокий городок Старица низу изменяетца. Тогда же пан Зборовский о своем управлении попече­ние прилежно творяше, и, не замедлив, поидоша во сретение московскаго воинства. Сошедшимася има под Торжком градом, и ту составиша брань, и бысть падение много со обою страну от немец с поляцы. Немцы же не возмогоша подняти острея меча их, поля оставляют и во град в Торжок входят, понеже не вси купно тогда немцы приидоша на брань. Поляцы же оттоле возвратишася во град Тверь и оттоле посылают до великого обозу, дабы к ним притекли на помощь.

Предреченный же болярин и воевода московского воинства князь Михаила Васильевич Шуйский, о своем деле попечение имея, желаемое свое хотение все исполняя, поидоша с воинством под Тфер и ополчишася на всполии града. Сей же пан Зборовский повеле войску своему вступити на брань; воини же поведенное исполняют и мужески на полки немецкие нападают. И тако брань плит жестокая; от стреляния же пищальнаго смутися воздух и отемне облак, и не видяше друг друга и не знающе, хто бе от кою страну; и бысть падение многое, падают трупие мертвых ото обою страну. Посем поляцы на полки немецкие и на русские нападоша и женуша их трудом вел ним; и бысть сеча зла, и гнаша поляцы вослед их не мало время и посем возвратишася во град и почиша; а московстии людие шатры поставиша и почиша сном, токмо стражие не спят. Поляцы же восприемше надежу, яко победницы суть, и не имеяху попечения о своем спасении и не ведаху о московс­ком воинстве, где суть шествию имеют. Сей же князь Михаиле Шуйской никако о сей бывшей победе ужасеся, и много подвижеся [на] гаев, и разъярися зело о убийстве своих, отомщение уповая наследити, и повеле войску препоясатися бранным своим оружием; и на град в нощи мужескы нападоша. Поляцем же спя­щем безо всякаго опасенья, они же востро входят и литовское воинство посекают; нагих по улицам влечаху, и трупие их мечи рассекаху, и богатство их грабят. Поляцы же побегоша семо и ова­мо: ови за стены града утекоша, ови же до внутреннево городка убегоша и тамо от посечения меча избыша. Аще не бы был той случай, яко большая часть поляков во град вбегоша и в нем затворишася, во истинну бы все воинство побежденно было от моск­вич; неложно живота своего последняго невзгодия плакати бы ся быша поляцы же, аще не бы затворилися во граде. Уже просиявшу солнцу, свитающу дневи, просветися облак светлым блистанием, — воевода же московскаго воинства князя Михаиле Шуйской повеле в рог трубити и на град мужески наступати. Людие же к городку восходят и хоругви простирают; поляцы же противу нашедших нань жестоко и тяжко защищение предлагают, копейным пора­жением и острыми стрелами смертне уязвляют и смерти преда­ют. Воевода же и властель московскаго воинства, видя людей уяз­вляемых, повеле от града отступити и повеле шатры ставити; и тако преста ополчение бранное. Той же пан Зборовский, началник поляком, со иными многими поляцы отбегоша от града якобы 30 верст и сообщишася со всеми бегущими поляки; купно поидоша до великого обозу, понеже не возмогоша братися противо собранново московскаго воинства и крепости меча их не воз­могоша подняти.

Князь же Шуйскый, гетман московский, оставя город Тферь и седящих в нем учини свободных, поидоша до Москвы града; и дошед до Колязина монастыря, еже есть на реке Волге, и ту пождав мало время, и поидоша до места, глаголемаго Александровы слободы, и ту утвердися острогами. Гетман же великаго обозу князь Ружевскый повеле войску снитися в сонм един и повеле хоругви простирати, и тако поидоша со многим воинством сам противу сего князя Михаила, и доидоша до полков его, и нача составляти брань. Князь Михаила же Шуйской, всего московского воинства воевода, повеле полком своим прийти на брань; и тако бысть ве­ликое ополчение со обою страну, Поляцы же жестоким поражени­ем наступаху, москвичи же от них мужески защищахуся, смело и небоязненно ратовахуся с ними; и тако бысть со обою страну опол­чение равное чрез весь день: уже солнце преклонися на запад и земля нощию покрыся, и тако преста бранное ополчение. Поляцы же поидоша во своя станы, а москвичи поидоша во своя остроги и почища сном, токмо стражие стрежаху. Видев же сия гетман полсково народу князь Ружевский, яко бранным своим ополче­нием преодолети московская) воинства не возможе, возвратися вспять до великаго обозу.

В то же время настоящия сея годины прииде король польский Жигимонт под славный град Смоленеск со множеством воин бран­ных, и в силе мощи своея облягоша весь град, и начаща по граду ис пушек бити, и рассыпа стены грацкия, и стрельницы высокия низу опроверже. Бысть же в том граде воевода царя Василия болярин Михаила Борисович Шеин; той же Михаила, яко крепкый поборник и разсмотрительный воевода, нашествия иноплемен­ных никако ужасеся и град ополчением своим мужески защищаше, и тако много время противу сего королевскаго воинства град той опасно* удержаше; даже и до того доиде, яко и все людие града того изомроша, он же небоязненным сердцем драхуся с поляцы по всяк день, и прощения* королевскаго и воин его мно­жества не бояхуся, и не предадеся в руце его даже и до взятия града того. О сей же победе градцкой оставим написати. Той же король полскый, егда стояше во обступлении града Смоленска, и посла послов своих под царствующий град до великаго обозу и до гетмана всего воинства, писание к ним посылает, да поймают сего мятежника, прозванного царя Дмитрея, и предадут в руце его, а на царствующий град возведут мощию своею сына его, ко­ролевича Владислава. Послы же королевскые до обозу доидоша и посолство свое исправиша; той же названный царь Дмитрей, ви­дев войско возмущенно, и побеже тайно от них до града Колуги и тамо утвердися с тамо жительствующими людьми.

Предиреченный же князь Михайло Шуйской, всево московс­кого воинства властель, о своем деле попечение имея, поидоша на поляцы, которые пребывают во обступлении Сергиева монастыря и на восхищение его желают, и мужески на них нападоша; они же силы их не возмогоша подняти и вдавшеся бегству до го­родка Дмитрова. Москвичи же вослед же их женуша даже и до городка того, и на стены грацкие восходят, и хоругви простира­ют, и елико в нем обретают людей, и тако мечем всех погубляют. Поляцы же московскаго воинства терпети не могоша, городок той оставляют, и вдашася бегству, и доидоша до великого обозу. И возмутися все полское воинство, и ужасни быша зело, и вели­кий обоз оставляют, и отступиша от царствующаго града, и поидоша в сообщение королевским воином; а другия же полковни­цы и ротмистры поидоша до сего названного царя Дмитрея во град Колугу.

Князь же Шуйский с воинством поидоша в Москву радостни зело, яко победницы суть, во крепости меча своего победиша врагов своих. И стретоша сего воеводу вси людие царствующаго града и почтиша его честию велиею зело. Царь же Василей наполнися зависти и не возлюби его за сию бывшую победу. Малу же времени минувшу, разболеся сей храбрый и разсмотрительный воевода князь Михайло2 и умре. И тако погребен бысть честно в пречестнем храме архистратига Михаила, в пределе его, и рыдаху по нем вси людие царствующаго града, мужеск пол и женеск, от мала даже и до велика.

Вниде же сия во уши королю полскому, яко вожь и наставник московскаго воинства умре, — повеле в скором часе корунному гетману пану Желтовскому пойти с воинством к Москве и заповеда ему, да творит жестокое ополчение противу москвич. Царь же Василей воинство урежает, и воеводу над ними поставляет единороднаго своего брата князя Дмитрея Ивановича Шуйскаго, и все воинство ему поручает; той же князь Дмитрей повелением царевым на конь восходит и путное шествие радостно восприемлет. И сошедшимся има в селе в Клушине от Можайския веси, и ту брань смертную спущают. Первый полк приходит на брань свицкий воевода Ивелгор, а под ним 3000 воин; другий началный во­евода и волный Велегард Яков Пунтусов* с своим полком прихо­дит на брань; третей воевода князь Андрей Голицын со множе­ством воин московских приходит на брань; и тако полки с обою страну снидошася. Поляцы же воздвигоша оружия своя и нападо­ша на полки немецкие, крепце сих поражаху; немцы же в силе крепости своея мужески сих восприемлют, жестоко защищение

предлагают и пищалным стрелянием смертне поляков уязвляют и смерти предают. Поляцы же помалу гинут, но паче свежими людьми пременяютца и небоязненно устремляютца, смертным борением жестоким на полки нападают и спицы железные ломают, в них же немцы спасения имеют надежю. И тако плит брань велия, и много падения бысть, на обе страны падают трупия мертвых. Посем же поляцы силу восхищают, и шеломы рассекают, и усты меча гонят; скачют по полком всюду и на великий обоз началного воеводы князя Дмитрея Шуйскаго нападают, и тамо бысть велие низлагание*. Московское же воинство даша хребет* пособием бег­ства, и побеждени быша людие: даже и до Москвы ополчения не сотвориша; друзие же людие затворенны быша в острогех, и тии помалу предашася в руце их, видя себя в толице беде положенных и ниоткуду чающе помощи...

...В то же время человек некый в Нижнем Новеграде, убогою куплею питался, сиречь продавец мясу и рыбе в требование людем, имя ему Козма, — той же Козма отложше свой вещи дело, и восприемлет велемудрое разумение и смысл, ино во всех людех страны тоя силу и власть восприемлет, и уроки* многие собирает, изыскует во граде людей воинских, которые избыша от посечения иноплеменных, и сих изыскует, и жаждущая сердца их утоляет, и наготу их прикрывает, и сими делы собирает воинство не мало.

В то же время случися князю Дмитрею Пожарскому быти на селе своем, от разорения московского избежавшу, понеже ранен бысть и от тое раны закосневшу ему на селе своем; той же Козма, слышав о нем, посылает послов своих и молит его, дабы ехал в великий Новград Нижней, и поручает ему все собранное воин­ство. Той же князь Дмитрей прошения их радостно восприемлет и делу толикия вещи направляет собя охотно: прииде во град и при­ят бысть тамо честно, и посем воинство пространнее собирает, и поидоша с ними во град Ярославль, и ту стояху время не мало; и умножися воинство велие зело.

Той же Козма, о своем деле непрестанно попечение имея, во все грады Росийскаго царства посылает, и сребра множество со­бирает, и раздает воинству в требование им. И тако поидоша с воинством под царствующий град, и положися обозами з другую страну града, за Орбацкими враты.

В то же время паки приходит прежереченный гетман Хаткеевичь со множеством воин от земли своея, и разъярися зело, упо­вая отженути московское воинство от стен грацких мощию своею, своих же свободных учинити покушается; скачет по полком всю­ду, аки лев рыкая на своих, повелевает крепце напрязати оружие на враги своя. Московского же воинства воевода и началник, князь Дмитрей Михайловичь Пожарский, со всеми полки своими при­ходит на брань; и так брань смертную спускают. Тамо убивство велие, тамо же велие низлагание! Со обою страну бысть ополче­ние жестокое: друг на друга направляюще кони своя, и пораже­нием смертоносным уязвляютца; свищут стрелы по аеру, сокрушаютца копия, падают трупия мертвых семо и овамо. Помалу же поляцы силу восхищают и усты меча гонят, москвичи же поля оставляют и вспять итти понуждаютца.

В то же время началный воевода и властель, князь Дмитрей Тимофеевичь Трубецкой, от свою страну с полки своими и с казацы приходит на брань, и тако преновляетца брань: бысть гром велий от стреляния пищалнаго, и молния яко с небес блистаяся, и тако брань плит жесточайшая. Московстии же воини прише­ствием их преновляютца, и аки свежи быша, и велемощно ору­жия своя напрягают, и смертне врагов своих уязвляют, силу вос­хищают и усты меча гонят. Поляцы же, хотят ли, не хотят ли, хребет дают и давшеся бегству; москвичи же вослед женуша* не­мало, даже и до шатров; нашедши нощи преста брань. Наутрие же гетман и начальный воевода полсково народу, пан Хоткеевич, видев московсково народу собрание велие и изрядное их ополче­ние, помышляше на долг час, и поидоша воспять, граду же по­мощи учинити не возмогоша.

Плачютца во граде поляцы всех своих падений, и ниоткуду надежею уповати имеху; и оскудевшу брашны, даже и до того доиде, яко всяко скверно и нечисто вкушаху и сами себя татебно побиваху и друг друга снедаху; и посем ослабевшу от глада, и изомроша мнози. Пленный же сущий московстии, вкупе же и всех людей, мужие и жен и отроковиц чюдных, последняго ради невзгодия своего, от насилованныя рукы своея учиниша, и врата градцкия им отвориша; они же, яко пленницы, до станов московскаго воинства приходят, и ту койждо со своими познаваетца и в домех их обитают.

Воеводы же и началницы московского собрания, видев враги своя оскудеваемы, повелевают в рог трубити и на град Китай му­жески нападают, и хоругви по стенам градцким простирают, и по лесницам войска входят, и тако взяту бывшу тому граду Китаю; и елико в нем людей обретают, и тако мечем погубляют и сокрови­ща их грабят. Поляцы же устремления москвичь подняти не могут, бегут до внутренняго града, превысоково Кремля, и тамо врата утвержают жестокими запоры; московстии же воини, яко лвы ры­кая, скорят ко вратом градцким превысоково Кремля, уповая отомщения врагом своим немедленно воздати

И тако ужасни быша поляцы и не возмогоша оружия своя подняти, стены градцкия оставляют и бегают семо и овамо, и недоумеваяся, какобы от посекаемаго меча могли избыти...

Поляцы же вси единодушно воздвигоша гласы своя, да пошлютца послы к воеводам и властелям московского воинства просити от них милости, да не предадут их горкия смерти; и на том утвердиша слово. И посылают послов за стены града до воевод московских просити милости от них. Воеводы же и началницы московского воинства послов грацких восприемлют и пришествия их испытуют; они же посол ства своего, дел о возвещают и, к ногам властелинским припадая, молят, дабы гнев свой превратили на милость и не свели бы душь их с кровию во ад. Воеводы же и началницы московского собрания на милость уклоняютца и обе­щание им дают, да в сохранении живота своего вси пребудут от меча их; и на сем утвердиша слово. Поляцы же радостны во град возвращаютца и поведают вся бывшая; они же возрадовашася радостию велиею зело, врата граду отворяют.

Началницы же и воеводы московскаго воинства во град вхо­дят, и к соборной апостольской церкви пресвятые Богородицы приступают, и пред чюдотворною иконою Владимерскою припа­дают, и от радости многи слезы проливают. Посем приходят во царския полаты, и созывают к себе началников полских и мос­ковских изменников, и испытуют их о царьских многолетных со­кровищах; они же им все поведают, оставшая сокровища от по­хищения вся собирают. Посем началницы московстии повелевают воеводу и властелина полсково народу, пана Струса, утвердити за крепкими стражи; и иных началников и воевод полсково народу, вкупе же и все воинство, за приставы утвердиша, овых же во окрестныя грады разослаша; смерти же их по обещанию не предаша. По совершении же дела сего воеводы и властели, вкупе же и весь народ царствующаго града Москвы, воздаша хвалу Богу и Пречи­стой Его Матери, пред чюдотворною иконою молебное пение воспеша и уставиша праздник торжественный празновати о тако­вой дивной победе; даже и доныне празднуют людие, да незаб­венна будет милость Божия в преходящия роды.

Поиск по сайту: