Творчество С.А.Есенина в контексте новокрестьянской литературы 1910—х — 1930—х годов

Сергей Александрович Есенин (21.IX/3.X.1895, с. Константиново Рязанской губ. - 27/28.XII.1925, Ленинград, похоронен в Москве) вышел из крестьянской элиты. В Москву он приехал в 1912 г. Мироощущение С. Есенина того времени имело черты романтизма и нравственного максимализма. Он верил в благородный подвиг, святую правду, в миссию поэта-пророка, готового клеймить порочную и слепую толпу; он намерен прожить, не очернив себя.

Максималистские и нигилистические настроения отразились в религиозных взглядах молодого поэта. Он исповедовал христианскую веру. Христос для него - совершенство, и верил он в Него, потому что этого требовала душа. Однако в православии С. Есенина уже на раннем этапе проявился еретизм. Молодой Есенин верил в Христа как в гения, одаренного светлым «умом человека, как в благородную душу, образец любви к ближнему - и только. Он подверг сомнению Божественную суть Христа.

Мотивы лирики С. Есенина начала 1910-х годов - жертвенная миссия поэта, одухотворенная природа, религиозное послушание, странничество, богоизбранность русского крестьянина, за которого радеет Св. Николай Угодник, чувственная и плотская любовь. В лирике 1914 г. выразилось светлое, радостное отношение поэта к миру как Божьему Дару («Все встречаю, все приемлю, / Рад и счастлив душу вынуть»).

В мировоззрении С. Есенина органично объединились два начала - христианское и крестьянское. Тема крестьянской России, тема избы не была для поэта лубочной. В творчестве С. Есенина она обрела философский и библейский смысл. Пейзаж в поэзии С. Есенина одухотворен. Пейзажная метафора соединена с евангельскими образами. Так, в стихотворении «Сохнет стаявшая глина...» образ ветра, «рыжего ласкового осленка», сочетается с образом Христа («Кто-то в солнечной сермяге / На осленке рыжем едет»), которому поклоняется вся природа («Никнут сосны, никнут ели / И кричат ему: «Осанна!»). В 1915 г. у кроткого лирического героя С. Есенина («На сердце лампадка, / А в сердце Исус») появился мятежный двойник. В его поэзию вошли вийоновские мотивы:

Я одну мечту, скрывая, нежу,

Что я сердцем чист.

Но и я кого-нибудь зарежу

Под осенний свист.

И меня по ветряному свею,

По тому ль песку,

Поведут с веревкою на шее

Полюбить тоску.

Россия в лирике С. Есенина уже не только страна кроткого Спаса, но и мятежников.

Метафизическое восприятие революций было органично русскому сознанию. Религиозные искания С. Есенина были созвучны утопиям века, будь то мысль В. Розанова о постхристианской эре, пророчества Д. Мережковского о Царстве Духа, о Третьем Завете или футуристические идеи В. Маяковского о революционном благоденствии. В религиозно-революционных поэмах «Товарищ», «Певущий зов», «Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение», «Сельский часослов», «Инония», «Иорданская голубица», «Небесный барабанщик», «Пантократор» говорилось о Богом избранной стране России, предназначенной быть земным раем: «Осанна в вышних! / Холмы поют про рай. / И в том раю я вижу / Тебя, мой отчий край» («Октоих»). Еретическая и утопическая мысль С. Есенина прозвучала с особой силой в поэме 1918 г. «Инония». Это была поэма о разрушении старой России и старой веры. В ту пору в православии поэт желал видеть обновление. В левизне С. Есенина было больше не политического, а метафизического смысла. «Инония» посвящена библейскому пророку Иеремии; в «Книге Иеремии», в «Плаче Иеремии» речь шла о разрушении Иерусалима и Вавилона, о карающем гневе Саваофа и жертвах Его гнева - страдающих смертных. Есенин, пророк Инонии и одновременно восьмикрылый ангел, хоть и «говорит по библии», но обещает народам иного, не жестокого бога. Поэт не соглашался с библейским каноном. «Инония» была критически воспринята и русскими эмигрантами, и марксистскими идеологами. Критики-марксисты не смогли принять «Инонию», усмотрев в ней утопию в духе Китежа. В пору классовой идеологии и отношения к мужику не только как к труженику, но и как к собственнику С. Есенин изобразил страну со всеобщим счастьем, со свободными хлебопашцами, с кипарисовыми избами. Отрицая Китеж, он оставался верен китежскому канону и создал миф о мужичьем рае. В стихотворении 1919 г. «Кобыльи корабли» есенинский Третий Завет обернулся мором. Поэт описал апокалипсические картины современной России: «черепов златохвойный сад», «рваные животы кобыл», голодные собаки «сосут край зари», «бешеное зарево трупов». Лирический герой - зверь «у людей в загоне», он пришел в этот мир не разрушать, а любить. В «Кобыльих кораблях» С. Есенин приносил покаяние за свой нигилизм; в них он и отрицал большевистскую утопию, и отрекался от себя - мистического революционера из страны Инонии. Так закончился его революционный романтизм. После вселенской мистерии он обратится к реалистическимпроизведениям о судьбе России («Русь уходящая», «Русь советская»,«Страна негодяев» и т.д.). В 1920 г. С. Есенин пришел к выводу о том, что реальный социализм умерщвляет все живое. Из его лирики ушли темы религиозно-революционного преображения России, появились мотивы утекания, увядания жизни, отрешенности от современности («По-осеннему кычет сова....», «Я последний поэт деревни...»). В образе лирического роя-хулигана уже не было оскорбительного, эпатирующего начала. В «разбойнике и хаме», в «по крови степном конокраде» обозначилась внутренняя оппозиционность С. Есенина в советских условиях.

В цикл «Москва кабацкая» вошли стихотворения 1921-1924 годов. Тема цикла - бесприютность поэта, крушение его идеала социалистического рая. Лирический герой включенных в цикл стихотворений - жертва, как и сама деревня; он неприкаян в социалистической стране, «отовсюду гонимый». Но он же - как волк, которого травят охотники и который, чуя смертный час, бросается на врага. Отрекаясь от революции, он отрекался и от своей прежней роли преобразователя, пророка Инонии. В лирическом герое «Москвы кабацкой» «прояснилась омуть в сердце мглистом», происходило освобождение от своего мятежного двойника.

В сборник «Москва кабацкая» (1924) С. Есенин включил цикл «Любовь хулигана», в котором любовь обрела очищающую силу, она излечивала душу поэта, наполняла ее нежностью. Этот цикл композиционно выстроен как роман о влюбленном герое от зарождения чувства до его окончания, от «первый раз я запел про любовь» до «разлюбил тебя не вчера?»

С. Есенин 1924 г. готов вписаться в советскую Россию, постичь «коммуной вздыбленную Русь», быть настоящим сыном в «великих штатах СССР». Он публикует «Русь уходящую» - свое признание победы новой России над уходящей Русью. В беспризорных мальчишках страны Советов он видит и образ Пушкина, и образ Троцкого («Русь бесприютная»). Теперь в советской России он - «самый яростный попутчик» («Письмо к женщине»). Невозможность принять «коммуной вздыбленную Русь» была связана в мироощущении С. Есенина с реальностью советской деревни. В стихотворении «Возвращение на родину» он рисует сиротскую, разоренную деревню, бедную избу с «на стенке календарным Лениным» как чужой ему мир.

Попытка обрести согласие с самим собой и с миром нашла выражение в «Персидских мотивах». Стихи цикла были написаны с осени 1924 по август 1925 г. Романтический сюжет о любви северянина и дикарки, южанки С. Есенин воспринял от Пушкина и Лермонтова. В январе 1925 г. С. Есенин написал поэму «Анна Снегина» - о северной, реальной любви в реальной предреволюционной и послереволюционной России, объединив в одном сюжете две темы - лирическую и эпическую. Поэма создавалась параллельно с «Персидскими мотивами». «Анна Снегина» писалась в пору приоритета в обществе классовой идеологии. По сути поэт выбрал в героини эмигрантку, по общепринятым нормам - классового врага. Но Анна для героя - дорогая ему женщина и духовная сестра. Анна и Сергей - дети России. Она - дворянка, он - из кулаков. Сергей получает из Лондона письмо Анны, в котором она признается, что он дорог ей, как родина. Их несостоявшийся роман происходит на фоне кровавой и бескомпромиссной классовой войны.

В лирике 1925 г. мотив смерти - один из приоритетных. В стихотворениях «Вижу сон. Дорога черная...», «Не вернусь я в отчий дом...», «Спит ковыль. Равнина дорогая...», «Гори, звезда моя, не падай...», «Синий туман, снеговое раздолье...» смерть представлена как естественное увядание жизни, сам поэт молит о спокойной кончине.

В 1925 г. в любовной лирике С. Есенина раскрылась донжуанская тема. «Не гляди на меня с упреком...», «Какая ночь! Я не могу», «Ты меня ««не любишь, не жалеешь...», «Может, поздно, может, слишком рано...», «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель...» - стихи, посвященные «любви недорогой», «вспыльчивой связи», принятой за любовь «чувственной дрожи», легкодумным женщинам, которых любят «кстати». Эта любовь - без страдания, умиротворяющая, она соответствует настрою поэта на душевный покой. Столь же чиста и безгрешна была любовь без любви в «Снежной маске» А. Блока («И вновь вдыхаю, не любя, / Забытый сон о поцелуях», «Ты не первая мне предалась / На темном мосту»).

После гибели С. Есенина и издания посмертного собрания его сочинений начался период официального забвения его творчества. В 1927 г. появилась статья Н. Бухарина «Злые заметки», в которой поэзия С. Есенина была представлена в уничижительном виде - как «шовинистическое свинство», «российская матершина» и т.д. Статья стала идеологической основой для критических, литературоведческих работ и учебников. Творчество поэта было признано мелкобуржуазным, кулацким, не соответствующим великой эпохе. Одновременно росла популярность С. Есенина. На Западе и в России о нем появилось огромное количество воспоминаний и статей.

Термин «новокрестьянская» поэзия, использованный для того, чтобы отделить поэтов "крестьянской купницы" (по определению С. Есенина) от крестьянских поэтов XIX в., впервые появился в литературной критике на рубеже 10-20-х ХХ столетия в статьях В.Л. Львова-Рогачевского и И.И. Розанова.
«Новокрестьянских» поэтов объединяло, прежде всего, следование традициям русской культуры: любовь к деревенской России, желание показать исконные ценности русских верований. Гордость за многовековую национальную культуру, философия «избяного космоса», всечеловеческий пафос, связь с родной природой, благословение родному их душе миру красоты и гармонии - вот главные общие устои, объединявшие поэтов «новокрестьянской» плеяды. Тесная связь с миром природы и устным народным творчеством определили смысл «новокрестьянской» лирики; но поэты принимали и стилевые устремления русского модерна. Объединение древнего образного слова и новой поэтики обусловил художественное своеобразие их лучших произведений, а общение с Блоком, Брюсовым, другими символистами помогло творческому росту.
В 1918 в книге «Ключи Марии» С.А. Есенин сформулировал общие черты поэтического мира «новокрестьянских» поэтов, создав теоретическое обоснование этой поэтической школы. «Мы полюбили бы мир этой хижины со всеми петухами на ставнях, коньками на крышах и голубками на князьках крыльца не простой любовью глаза и чувственным восприятием красивого, а полюбили бы и познали бы самою правдивою тропинкой мудрости, на которой каждый шаг словесного образа делается так же, как узловая связь самой природы… Искусство нашего времени не знает этой завязи, ибо то, что она жила в Данте, Гебеле, Шекспире и др. художниках слова, для представителей его от сегодняшнего дня прошло мертвой тенью… Единственным расточительным и неряшливым, но все же хранителем этой тайны была полуразбитая отхожим промыслом и заводами деревня. Мы не будем скрывать, что этот мир крестьянской жизни, который мы посещаем разумом сердца через образы, наши глаза застали, увы, вместе с расцветом на одре смерти».
Революцию они принимали с «крестьянским уклоном». Он заключался прежде всего в том, что поэты приняли революцию как осуществление народной мечты о мировой справедливости, совпадавшей для них со справедливостью социальной. Это не только установление справедливости на просторах России, но и братство народов всей земли.
Известно, что «новокрестьянские» поэты приняли революцию с энтузиазмом, однако в послереволюционное время поэты, изначально воспевавшие, неразрывную связь человека с миром живой природы, воспротивились культу стали и железа. Они увидели в «наступлении паровоза» угрозу не только природе, но и нравственным ценностям крестьянской жизни. Однако литературный критик Л.Воронин в рецензии на книгу Н. Солнцевой «Китежский павлин. Филологическая проза: Документы. Факты. Версии» [4] отмечает, что помимо «новокрестьянских» поэтов, «принявших на себя крест оппозиции» (Н. Клюева, А. Ширяевца, А. Ганина, П. Карпова, С. Клычкова), существовали и поэты, певшие гимны новой, советской Руси [5]. С другой стороны, К. Петросов утверждает, что в конце 1910 – 1920-х годов такие критики, как А. Луначарский, Н. Ангарский, Б. Гусман и др., действительно, старательно стремились отделить творчество Орешина от Клюева и Есенина, называя его самым революционным из всех «новокрестьянских» поэтов. Однако в первые же революционные годы прозвучали голоса и тех, кто решительно ополчился на всех «новокрестьянских» поэтов: Клюева, Есенина и Орешина называли идеологами кулачества, выразителями враждебных настроений.
Есенин и Клычков: Есенин чувствовал в Клычкове родственного поэта, но, как это видно из есенинского письма к А. Ширяевцу от 21 января 1915 г., не во всем разделял его поэтический вкус, некоторые образы воспринимал как подражательные – возможно, имелись в виду стихи Клычкова, написанные либо под влиянием символистов, либо фольклорной поэтики. К тому времени критики воспринимали их как явление одного литературного ряда. Так, в статье И. А. Оксёнова «“Взыскательный художник”: О творчестве современном и грядущем» (Журнал для всех. 1915. № 10) Есенин, Клычков, а также Клюев, Ширяевец были объединены как стремившиеся выразить национальную суть. В статье М. Левидова «“Народная” поэзия» (Журнал журналов. 1915. № 30) как выразители одной эстетической и социальной тенденции объединены Клюев, Клычков и Есенин. В статье В. Л. Львова-Рогачевского «Великое ожидание: (Обзор современной русской литературы)» (Ежемесячный журнал. 1916. Февр.) содержалась благосклонная оценка творчества поэтов-крестьян Клюева, Есенина, Клычкова. Ранее, 24 октября 1915 г., «Биржевые ведомости» сообщали о вечере группы «Краса», о выступлении Есенина и о том, что стихи Клычкова прочтет А. Бел-Конь-Любомирская – сам поэт был в армии, в 1915-м он находился в Гельсингфорсе. Есенин осведомлялся о судьбе Клычкова, что видно из его письма к Л. Столице от 28 июня 1916.
Сопоставление мотивов поэзии того и другого побуждает к выводу о том, что в раннюю пору их творчества обнаруживается много общего. Не представляется возможным понять, насколько этот факт объясняется взаимовлиянием, общением, насколько – единой творческой органикой.
Ни Клычков, ни Есенин уже в раннем творчестве не столько отображают мир усадьбы, сколько через ассоциации передают свои субъективные восприятия, в том числе и отмеченных прозаизмов. По Есенину, настоящий поэт – не отобразитель.

Например, у Клычкова мы встречаем: «звезды синие» («В золотом венце перелесица…», 1910. I: 65»); «Где светает синева, / Где синеет Торова»; («Бова», 1910. I: 76); море синее («Бова»), «синеет море» («Мокрый снег поутру выпал…», 1913. I: 87), «к морю синему» и «до речки синей» («Половодье», 1910–1912. I: 87,88), Купава «морю синему дивится» («Купава», 1910–1912. I: 88); месяц «выплывет в синеву» («Купава». I: 88); «Синий дым по луговине…» («Синий дым по луговине…», 1913. I: 97); оксюморон «сумрак синий» («Сквозь весенний сумрак синий…», 1913. I: 84). У Есенина это оксюморон «Роща синим мраком / Кроет голытьбу» («Дымом половодье…», 1910. I: 33); «Только синь сосет глаза» («Гой ты, Русь, моя родная…», 1914. I: 50); просинь («Матушка в купальницу по лесу ходила…», 1912); «синели лужи»
«Новокрестьяне», веря в свою духоносность, пошли дальше сим­волистов: поэт в их представлениях сакрален. Впрочем, этим они так­же отвечали духу Серебряного века. Ведь увидела Цветаева в Блоке Божественную природу («Стихи к Блоку», 1916-1921; «Подруга» и «Вифлеем»)
Есенин принял мифологию Клюева, «апостола нежного» («О муза, друг мой гибкий...», 1917-1918). Если в юношеских «Больных думах» (1911-1912) Есенина поэт - одинокий, страдающий, то впоследствии он придал этому образу черты по-библейски избранного. Однако за­метим, что, помимо идей Клюева, в формировании есенинской версии поэта гораздо бoльшую роль сыграли детские впечатления от знаком­ства с библейскими сюжетами.
Есенин общался с А. Ганиным, в произведениях которого поэты -«питомцы вечных тайн», «священное зверье», рожденное «дыхань­ем звездных сфер»; их облик по-библейски великолепен: в глазах ли­рического героя «семь звезд, семь центров мира», его рога горят «из­лучинами радуг», в его клыках «гнездятся песни бури» («Рожденные в веках дыханьем...»). Поэту открывается горний мир. В стихотворе­нии «Гору скорби день взвалил на плечи…» описывается такое виде­ние: «И узрел мой взор преображенный / По заре ходящих Серафи­мов, / И в заре, целующую землю, / Золотые пальцы Саваофа». Подобное встречаем в лирике и прозе Клюева, который, как Иоанн, мог быть «в духе».
Сложившаяся в творчестве «новокрестьян» версия поэта отвечала колоссальным задачам, которые Клюев формулировал так: есть «не­видимый народный Иерусалим», святая Русь, «есть души, связанные между собой клятвой спасения мира, клятвой участия в плане Бога», «план этот - усовершенствование, раскрытие красоты лика Божия»3, и поэт призван воплотить этот план. В 1928 г. в «Погорельщине» он, изображая гибель старообрядческого мира в советское время, писал о своей миссии: «Нерукотворную Россию / Я, песнописец Николай, / Свидетельствую, братья, вам!». Он ждал прежде всего от Есенина ис­полнения великой миссии, но был разочарован:

Третья версия миссии поэта была высказана Орешиным. Поэт и в дореволюционном творчестве предпочитал гражданские темы. Он приветствовал социалистические преобразования в деревне. Себя он считал выразителем трудового народа и часто выступал от лица масс. Например, «Нам труд - не в труд, а в радость», «Мы в городе и в поле» («Два труда», 1921). Он старался убедить своих товарищей в том, что они нужны новой России: «Неверно, сельские баяны, / Певцы кресть­янской стороны, / Как будто родине багряной / Мы стали больше не нужны!» («Сельская лира», 1927), однако не убедил:
У Есенина есть строки: «На стенке календарный Ленин. / Здесь жизнь сестер, / Сестер, а не моя» («Возвращение на родину», 1924). У Орешина встречаем похожий образ: «В хате Ленина портрет / Для порядка!» («Родина», 1926). Но орешинское стихотворение не пере­дает одиночества поэта в советской деревне. Лирический герой Оре­шина даже упрекал себя за затянувшуюся любовь к патриархальной, соломенной Руси: внимая ее тоске, он не поспевал за новой Россией («Журавлиная», 1923). Как Маяковский, он создал культ молодос­ти, воспел комсомольцев - «стальную молодежь», чья миссия плане-тарна: «Смести с планеты человечью старь» («Комсомольцы», 1928). Но все-таки Орешин не мог избавиться от рефлексий и писал о тра­гедии деревни: избы соломенной Руси, «в ранах и заплатах», возно­сятся над миром («Журавлиная»), деревню задушит «в полях ржа­ных железная рука», перестанет петь дулейка, крестьянин покинет пашни и нивы, а стальную зарю будут встречать стальные соловьи («Стальной соловей», 1922). Явно обращаясь к есенинскому «Соро­коусту» (1920), к его образу врага с «железным брюхом», который
«тянет к глоткам равнин пятерню», Орешин писал: «Как будто бы мильён железных рук / Вцепилось в глотку певчую мою» («Сталь­ной соловей»). Он все-таки признавал, что будущее туманно, «неяс­ны вехи», и задавался вопросом: «Ужели ради злой потехи / Вся Русь в дорогу поднялась?» («Вехи», 1923). Кстати, его книга 1918 г. «Крас­ная Русь» при обсуждении на заседании литературной секции Со­юза советских журналистов была названа белогвардейской.
В 1927 г. Орешин откликнулся рецензией на второй том Собрания стихотворений Есенина. Он писал о есенинских сомнениях и есенин­ском нравственном выборе так, будто убеждал себя в его лояльности по отношению к власти, в выборе его в пользу социализма: Есенин уви­дел, что «от старой, от клюевской и ремизовской жизни, оказывается, не осталось и камня на камне», что начинается «ужасная и трагичес­кая развязка» - и тогда он «понял, что «стране советской» поэзия нуж­на другая <…> и на этом остановился», потому что главным для него было остаться поэтом «и в потоке революционных событий», а когда обращался к эпической поэзии, изменял «лире милой», то, по сути, «брал не свойственный ему материал»9. В статье «Великий лирик» (1927) Орешин трактовал последнюю лирику Есенина с позиций офи­циальной критики: Есенин каялся в хулиганстве, да и гражданин он плохой, «гость среди нас».
Новокрестьянские представления о творческой личности проти­воположны принципу партийности. В 1920-е годы поэты поняли, что, во-первых, они мечтали совершенно о другом социализме и, во-вторых, им отводилось место маргиналов, но никак не апостолов. Вот строки Клычкова: «Должно быть, я калека, / Наверно, я урод: / Меня за человека / Не признает народ!» («Должно быть, я кале­ка…», 1929). В их произведениях развились темы гибели староверс­кого уклада, нравственного распада деревни, уступчивости челове­ка дьявольским искушениям, исхода из России святых, победы дьявола. Были попытки принять ход событий, смириться и созер­цать, обрести покой - не в мещанском, а в пушкинском понимании. Были мысли о новом бунте, например, у Есенина в «Снова пьют здесь, дерутся и плачут...» (1922): «И уж удалью точится новой / Крепко спрятанный нож в сапоге». Клюев в «Песни о великой ма­тери» писал о небесном заступничестве: «Но дивный Спас! Змею копытя, / За нас, пред ханом павших ниц, / Егорий вздыбет на гра­ните / Наследье скифских кобылиц!». Было понимание опасности. Причем исходящей и от белых, и от красных. Еще осенью 1919 г. Клюев из Вытегры писал В.С. Миролюбову о том, что пропадет, «как вошь под коростой, во славу Третьего Интернационала».

Стихотворения:

Поэт

Поиск по сайту: