Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча

Земляки, товарищи, родные мои братья! Так осознайте же во имя человечества жизнеописание красного генерала Матвея Павличенки. Он был пастух в усадьбе Лидино, у барина Никитинского, и пас барину свиней, пока не вышла ему от жизни нашивка на погоны, и тогда с нашивкой этой стал Матюшка пасти рогатую скотину. И пасу я этаким манером, покеда один старец не говорит мне: «Явись, - говорит, - Матвей, к Насте» Я являюсь. Поговоривши короткое время глупости, мы с ней вскорости женились. И стали мы жить с Настей. Хорошо жили, как черти, и все до той поры, пока не заявляется ко мне старец во второй раз. «Матвей, - говорит он, - барин давеча твою жену за все места трогал, он ее достигнет, барин». Я в тот день моими ногами и вечером вырос в усадьбе Лидино у веселого барина моего Никитинского. «Чего ты желаешь?» - говорит. «Желаю расчета». «Расчет можешь получить, только не должен ли ты мне, дружок мой Матюша, какой-нибудь пустяковины?» «Мне небось с вас зажитое следует...» Тут мой барин и кидает меня на колюшки, и сучит ногами, и лепит мне в ухо: «А ярмо забыл? в прошлом годе ты мне ярмо от быков сломал». «Ярмо я тебе отдам, но ты не тесни меня с долгами, старый человек…» И что же, ребята вы ставропольские, пять годов барин на мне долги жал, покуда ко мне, к пропащему, не прибыл в гости восемнадцатый годок (т.е. революция). Матвей Родионыч лежал тогда на крови под Прикумском, и оставалось от него до усадьбы Лидино пять верст. Я и поехал туда один, без отряда, и, взойдя в горницу, взошел в нее смирно. Земельная власть сидела там, в горнице, Никитинский чаем ее обносил и ласкался до людей, но увидев меня, сошел со своего лица. «Матюша, - говорит он мне, - мы ведь знавались когда-то, и вот супруга моя, Надежда Васильевна, по причине происходящих времен рассудку лишившись, она ведь к тебе хороша была, неужели ты не пожелаешь ее увидеть?» «Можно». Читаю: «Именем народа приказываю Павличенко, Матвею Родионычу, лишать разных людей жизни согласно его усмотрению...» Вот, говорю, - это оно и есть, ленинское к тебе письмо. А он мне: нет! Нашел шкатулку, в ней были перстни, ожерелья, ордена и жемчужная святыня. Он кинул ее мне. Я взял его за тело, за глотку, за волосы. «Шакалья совесть, - говорит и не вырывается. - Я с тобой, как с российской империи офицером говорю. Стреляй в меня, сукин сын...» Но я стрелять в него не стал, а только потащил наверх в залу. Там в зале Надежда Васильевна, совершенно сумасшедшие, сидели. И тогда я потоптал барина моего Никитинского. Я час его топтал или более часу, и за это время я жизнь сполна узнал. Стрельбой от человека только отделаться можно: стрельба - это ему помилование, а себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть...

Соль

«Дорогой товарищ редактор. Хочу описать вам за несознательность женщин, которые нам вредные. Надеются на вас, что вы не миновали закоренелую станцию Фастов. Про эту вышеизложенную станцию есть много кой-чего писать. Была тихая, славная ночка семь ден тому назад, когда наш заслуженный поезд Конармии остановился там, груженный бойцами. Все мы горели способствовать общему делу и имели направление на Бердичев. Но только замечаем, что поезд наш никак не отваливает. Остановка вышла по случаю того, что мешочники ухватились за поручни на рысях пробегали по железным крышам, коловоротили и в каждых руках фигурировала соль. Но недолго длилось торжество капитала мешочников. Инициатива бойцов из вагона дала возможность поруганной власти железнодорожников вздохнуть грудью. Один только женский пол со своими торбами остался в окрестностях. Имея сожаление, бойцы которых женщин посадили по теплушкам. Так же и в нашем вагоне. Подходит к нам женщина с дитем, говоря: «Пустите меня, любезные казачки, всю войну я страдаю по вокзалам с грудным дитем на руках и теперь хочу иметь свидание с мужем». «Пускай ее, - кричат ребята, - опосля нас она и мужа не захочет!» «Нет. - говорю я ребятам довольно вежливо, - Вспомните, взвод, вашу жизнь и как вы сами были детями при ваших матерях, и получается вроде того, что не годится так говорить...» Казаки начали пускать женщину в вагон. По прошествии времени, когда ночь сменилась со своего поста. «Балмашев, - говорят мне казаки, - отчего ты ужасно скучный и сидишь без сна?» «Дозвольте мне переговорить с этой гражданкой пару слов...» Я подхожу до нее, и беру у нее с рук дите, и рву с него пеленки, и вижу по-за пеленками добрый пудовик соли. «Простите, любезные казачки, - встревает женщина в наш разговор очень хладнокровно, - не я обманула, лихо мое обмануло...» «Балмашев простит твоему лиху. Но оборотись к казакам, женщина, которые тебя возвысили как трудящуюся мать в республике. А тебя не трогали». «Я соли своей решилась, я правды не боюсь. Вы за Расею не думаете, вы жидов Ленина и Троцкого спасаете...» Я действительно признаю, что выбросил эту гражданку на ходу под откос, но она, как очень грубая, посидела, махнула юбками и пошла своей подлой дорожкой. Я захотел спрыгнуть с вагона и себе кончить или ее кончить. Но казаки имели ко мне сожаление и сказали: «Ударь ее из винта». Сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики. За всех бойцов второго взвода - Никита Балмашев, солдат революции».

Письмо

Вот письмо на родину, продиктованное мне мальчиком нашей экспедиции Курдюковым. «Спешу вам написать, что я нахожусь в красной Конной армии товарища Буденного, а также тут находится ваш кум Никон Васильич, который есть в настоящее время красный герой. Они взяли меня к себе, в экспедицию Политотдела, где мы развозим на позиции литературу и газеты. Пришлите чего можете от вашей силы-возможности. Просю вас заколоть рябого кабанчика и сделать мне посылку. Напишите мне письмо за моего Степу, живой он или нет, просю вас досматривайте до него и напишите мне за него. Могу вам описать также, что здеся страна совсем бедная, мужики со своими конями хоронятся от наших красных орлов по лесам, пшеницы, видать, мало и она ужасно мелкая. Спешу вам описать за папашу (белогвардейца, командира роты у Деникина), что они порубали брата Федора Тимофеича Курдюкова тому назад с год времени. Наша бригада наступала на город Ростов, когда в наших рядах произошла измена. И по случаю той измены всех нас побрали в плен и брат Федор Тимофеич попались папаше на глаза. И папаша начали Федю резать, говоря - шкура, красная собака, сукин сын и разно, и резали до темноты, пока брат Федор Тимофеич не кончился. Я написал тогда до вас письмо, как ваш Федя лежит без креста. Но папаша пымали меня с письмом, и я принимал от них страдания как спаситель Иисус Христос. Только вскорости я от папаши убег. Наша бригада получила приказание идти в город Воронеж пополняться. Это городок очень великолепный, там мы про голод забыли. В обед я ходил к брату Семен Тимофеичу за блинами или гусятиной. В тое время Семен Тимофеича за его отчаянность весь полк желал иметь за командира, и он получил орден Красного Знамени. Потом мы начали гнать генерала Деникина, порезали их тыщи, но только папаши нигде не было видать, и Семен Тимофеич их разыскивали по всех позициях, потому что очень скучали за братом Федей. А папаша покрасил себе бороду с рыжей на вороную и находился в городе Майкопе. Мы посидали на коней и пробегли. Только Семен Тимофеич папашу получили, и они стали папашу плетить и выстроили во дворе всех бойцов. И тогда Сенька плеснул папаше Тимофей Родионычу воды на бороду, и с бороды потекла краска: «Теперь, папаша, мы будем вас кончать...» Семен Тимофеич услали меня со двора, так что я не могу описать вам за то, как кончали папашу». Курдюков протянул мне фотографию. На ней был изображен Тимофей Курдюков, со сверкающим взглядом бессмысленных глаз. Рядом – крестьянка с застенчивыми чертами лица. А у стены два парня - чудовищно огромные, тупые, лупоглазые два брата Курдюковых – Федор и Семен.

Измена

«Товарищ следователь Бурденко. На вопрос ваш отвечаю, что партийность имею номер 2400, выданную Никите Балмашеву. Жизнеописание мое до 1914 года объясняю как домашнее, где занимался хлебопашеством и перешел в ряды империалистов. Так вилась веревочка до тех пор, пока товарищ Ленин совместно с товарищем Троцким не указали предназначенную моему штыку кишку. Довольно смешно слыхать от вас эту липу про N...ский госпиталь. В госпиталь этот я не стрелял и не нападал. Будучи ранены, мы все трое имели жар в костях и не нападали, а только плакали, стоя в больничных халатах на площади посреди вольного населения. А коснувшись повреждения трех стекол, то скажу от всей души, что стекла не соответствовали своему назначению, как будучи в кладовке. Когда мы поступали на излечение, доктор Язейн заявил нам слишком грубо: вы, бойцы, искупайтесь в ванной, ваше оружие и вашу одежду скидайте, я опасаюсь от них заразы, они пойдут в цейхгауз... Боец Кустов выразился, что какая в ней может быть зараза, в кубанской вострой шашке, кроме как для врагов нашей революции. И тут доктор Явейн, видно, заметил, что мы можем хорошо понимать измену. Пошли мы в палату и увидели красноармейцев, пехоту, сидящих на устланных постелях, играющих в шашки, и при них сестер высокого росту, разводящих симпатию. «Рано, - говорю я раненым, - рано ты отвоевалась, пехота». Но слова мои отскочили от них. Сестры подвели нас к лежанкам и снова начали тереть волынку про сдачу оружия, как будто мы уже были побеждены. Не однажды примерялись они к нам ради одежи сонным порошком. Мы стали получать видения и, наконец, проснувшись в обвиняемое утро заметили, что лежим в халатах под номерами. Пехота стучит костылями и щиплет нам бока, как купленным девкам, дескать, отвоевалась и она, Первая Конная Буденная армия. Сошли мы трое во двор и со двора пустились в жару, в синих язвах к гражданину Бойдерману, к предуревкома. А гражданин Бойдерман кидает глазами то туда то сюда, и видно, что он ничего не может понимать (к нему выстроилась очередь). Заявил: «Если вы жалеете советскую власть, то оставьте это помещение». Мы вышли на площадь, где обезоружили милицию в составе 1 человека и нарушили три стекла в кладовке. Доктор Явейн при этом делал фигуры и смешки, и это в такой момент, когда товарищ Кустов должен был через четыре дня скончаться от своей болезни! Измена смеется нам из окошка, измена ходит, разувшись, в нашем дому, измена закинула за спину штиблеты, чтобы не скрипели половицы в обворовываемом дому…»

«Зависть» Олеши

«Он поёт по утрам в клозете. Можете представить себе, какой это жизнерадостный, здоровый человек». Без этой хрестоматийной, ставшей летучей фразы, с которой начинается роман Олеши, не обойтись. А речь в ней идёт о бывшем революционере, члене Общества политкаторжан, ныне же крупном советском хозяйственнике, директоре треста пищевой промышленности Андрее Бабичеве. Видит же его таким — могучим гигантом, хозяином жизни — главный герой, человек, потерявшийся в жизни, Николай Кавалеров.

Андрей Бабичев подобрал пьяного Кавалерова, валявшегося возле пивной, из которой его вышвырнули после ссоры. Он пожалел его и дал на время приют в своей квартире, пока отсутствует его воспитанник и друг, представитель «нового поколения», восемналцатилетний студент и футболист Володя Макаров. Две недели живёт у Бабичева Кавалеров, но вместо благодарности испытывает к своему благодетелю мучительную зависть. Он презирает его, считает ниже себя и называет колбасником. Ведь он, Кавалеров, обладает образным видением, чуть ли не поэтическим даром, который использует для сочинения эстрадных монологов и куплетов о фининспекторе, совбарышнях, нэпманах и алиментах. Он завидует преуспеянию Бабичева, его здоровью и энергии, знаменитости и размаху. Кавалерову хочется поймать его на чем-то, обнаружить слабую сторону, найти брешь в этом монолите. Болезненно самолюбивый, он чувствует себя униженным своим приживальчеством и бабичевской жалостью. Он ревнует к незнакомому ему Володе Макарову, чья фотография стоит на столе у Бабичева.

Кавалерову двадцать семь лет. Он мечтает о собственной славе. Он хочет большего внимания, тогда как, по его словам, «в нашей стране дороги славы заграждены шлагбаумами». Он хотел бы родиться в маленьком французском городке, поставить перед собой какую-нибудь высокую цель, в один прекрасный день уйти из городка и в столице, фанатически работая, добиться её. В стране же, где от человека требуется трезвый реалистический подход, его подмывает вдруг взять да и сотворить что-нибудь нелепое, совершить какое-нибудь гениальное озорство и сказать потом: «Да, вот вы так, а я так». Кавалеров чувствует, что жизнь его переломилась, что он уже не будет ни красивым, ни знаменитым. Даже необычайной любви, о которой он мечтал всю жизнь, тоже не будет. С тоской и ужасом вспоминает он о комнате у сорокапятилетней вдовы Анечки Прокопович, жирной и рыхлой. Он воспринимает вдову как символ своей мужской униженности. Он слышит её женский зов, но это будит в нем только ярость («Я не пара тебе, гадина!»).

Кавалеров, такой тонкий и нежный, вынужден быть «шутом» при Бабичеве. Он носит по указанным адресам изготовленную по технологии Бабичева колбасу, «которая не прованивается в один день», и все поздравляют её создателя. Кавалеров же гордо отказывается от её торжественного поедания. Его разбирает злоба, потому что в том новом мире, который строит коммунист Бабичев, слава «вспыхивает оттого, что из рук колбасника вышла колбаса нового сорта». Он чувствует, что этот новый, строящийся мир есть главный, торжествующий. И он, Кавалеров, в отличие Бабичева, чужой на этом празднике жизни. Ему постоянно напоминают об этом, то не пустив на лётное поле аэродрома, где должен состояться отлёт советского аэроплана новой конструкции, то на стройке ещё одного детища Бабичева — «Четвертака», дома-гиганта, будущей величайшей столовой, величайшей кухни, где обед будет стоить всего четвертак.

Измученный завистью, Кавалеров пишет Бабичеву письмо, где признается в своей ненависти к нему и называет тупым сановником с барскими наклонностями. Он заявляет, что становится на сторону брата Бабичева — Ивана, которого однажды видел во дворе дома, когда тот угрожал Андрею погубить его с помощью своей машины «Офелии». Андрей Бабичев тогда сказал, что его брат Иван — «лентяй, вредный, заразительный человек», которого «надо расстрелять». Чуть позже Кавалеров случайно оказывается свидетелем того, как этот толстый человек в котелке и с подушкой в руках просит девушку по имени Валя вернуться к нему. Валя, дочь Ивана Бабичева, становится предметом его романтических устремлений. Кавалеров объявляет Бабичеву войну — «...за нежность, за пафос, за личность, за имена, волнующие, как имя „Офелия“, за все, что подавляете вы, замечательный человек».

Как раз в тот момент, когда Кавалеров, намереваясь окончательно покинуть дом Бабичева, собирает свои пожитки, возвращается студент и футболист Володя Макаров. Растерянный и ревнующий Кавалеров пытается оклеветать перед ним Бабичева, но Макаров не реагирует, а спокойно занимает своё место на так полюбившемся Кавалерову диване. Письмо Кавалеров не решается оставить, но потом вдруг обнаруживает, что по ошибке захватил чужое, а его так и осталось лежать на столе. Он в отчаянии. Снова возвращается он к Бабичеву, ему хочется пасть в ноги благодетелю и, покаявшись, умолять о прощении. Но вместо этого он только язвит, а увидев появившуюся из спальни Валю, и вовсе впадает в транс — снова начинает клеветать и в конце концов оказывается вышвырнутым за дверь. «Все кончено, — говорит он. — Теперь я убью вас, товарищ Бабичев».

С этого момента Кавалеров в союзе с «современным чародеем» Иваном Бабичевым, учителем и утешителем. Он слушает его исповедь, из которой узнает про незаурядные изобретательские способности Ивана, с детства удивлявшего окружающих и получившего прозвище Механик. После Политехнического института тот некоторое время работал инженером, но этот этап в прошлом, теперь же он шатается по пивным, за плату рисует портреты с желающих, сочиняет экспромты и т. п. Но главное — проповедует. Он предлагает организовать «заговор чувств» в противовес бездушной эре социализма, отрицающей ценности века минувшего: жалость, нежность, гордость, ревность, честь, долг, любовь... Он созывает тех, кто ещё не освободился от человеческих чувств, пусть даже и не самых возвышенных, кто не стал машиной. Он хочет устроить «последний парад этих чувств». Он пылает ненавистью к Володе Макарову и брату Андрею, отнявших у него дочь Валю. Иван говорит брату, что тот любит Володю не потому, что Володя — новый человек, а потому, что сам Андрей, как простой обыватель, нуждается в семье и сыне, в отеческих чувствах. В лице Кавалерова Иван находит своего приверженца.

«Чародей» намеревается показать Кавалерову свою гордость — машину под названием «Офелия», универсальный аппарат, в котором сконцентрированы сотни разных функций. По его словам, она может взрывать горы, летать, поднимать тяжести, заменять детскую коляску, служить дальнобойным орудием. Она умеет делать все, но Иван запретил ей. Решив отомстить за свою эпоху, он развратил машину. Он, по его словам, наделил её пошлейшими человеческими чувствами и тем самым опозорил её. Поэтому он и дал ей имя Офелии — девушки, сошедшей с ума от любви и отчаяния. Его машина, которая могла бы осчастливить новый век, — «ослепительный кукиш, который умирающий век покажет рождающемуся». Кавалерову чудится, что Иван действительно разговаривает с кем-то сквозь щёлку в заборе, и тут же с ужасом слышит пронзительный свист. С задыхающимся шёпотом: «Я боюсь ее!» — Иван устремляется прочь от забора, и они вместе спасаются бегством.

Кавалеров стыдится своего малодушия, он видел лишь мальчика, свистевшего в два пальца. Он сомневается в существовании машины и упрекает Ивана. Между ними происходит размолвка, но потом Кавалеров сдаётся. Иван рассказывает ему сказку о встрече двух братьев: он, Иван, насылает свою грозную машину на строящийся «Четвертак», и та разрушает его, а поверженный брат приползает к нему. Вскоре Кавалеров присутствует на футбольном матче, в котором принимает участие Володя. Он ревниво следит за Володей, за Валей, за Андреем Бабичевым, окружёнными, как ему кажется, всеобщим вниманием. Он уязвлён, что самого его не замечают, не узнают, и прелесть Вали терзает его своей недоступностью.

Ночью Кавалеров возвращается домой пьяным и оказывается в постели своей хозяйки Анечки Прокопович. Счастливая Анечка сравнивает его со своим покойным мужем, что приводит Кавалерова в ярость. Он бьёт Анечку, но и это только восхищает её. Он заболевает, вдова ухаживает за ним. Кавалерову снится сон, в котором он видит «Четвертак», счастливую Валю вместе с Володей и тут же с ужасом замечает Офелию, которая настигает Ивана Бабичева и прикалывает к стене иглой, а затем преследует самого Кавалерова.

Выздоровев, Кавалеров бежит от вдовы. Прелестное утро наполняет его надеждой, что вот сейчас он сможет порвать со своей прежней безобразной жизнью. Он понимает, что жил слишком легко и самонадеянно, слишком высокого был о себе мнения. Он ночует на бульваре, но затем снова возвращается, твёрдо решив поставить вдову «на место». Дома он застаёт сидящего на кровати Анечки и по-хозяйски распивающего вино Ивана. В ответ на изумлённый вопрос Кавалерова: «Что это значит?» — тот предлагает ему выпить за равнодушие как «лучшее из состояний человеческого ума» и сообщает «приятное»: «...сегодня, Кавалеров, ваша очередь спать с Анечкой. Ура!»

Поиск по сайту: