Татьяна Толстая

Обращает на себя внимание демонстративная сказочность ее поэтики. Эта черта особенно заметна в рассказах о детстве, таких, как "Любишь - не любишь", "На золотом крыльце сидели", "Свидание с птицей". Для детей в ее рассказах лицо сказки и есть лицо жизни, никакого зазора между фантазией и реальностью не возникает. У Толстой сказочность прежде всего непрерывно эстетизирует детские впечатления, подчиняя все, даже страшное и непонятное, эстетической доминанте. Важно отметить, что именно сказочность придает стилю Толстой особого рода праздничность, выражающуюся прежде всего в неожиданных сравнениях и метафорах.

Во всей прозе Толстой абстрактные понятия, примелькавшиеся вещи, детали небогатого городского пейзажа попадают в унисон с внутренним состоянием персонажа.

Сказочность у Толстой гораздо шире собственно фольклорной традиции. Она парадоксально подчеркивает вымышленность, праздничную фантастичность в качестве первоначально открывающихся ребенку, а следовательно, самых подлинных черт реальности. По логике прозы Толстой, сказки детства во многом адекватны сказкам культуры.

«На золотом крыльце сидели», 1983 год, дебютный рассказ. В рассказе сочетаются два пласта действительности: мир детства, детских фантазий девочек и мир взрослых с их ссорами и бытовыми делами, история взросления девочек, их постепенное прощание с миром сказок дается параллельно с историей угасания домашнего очага соседей. Сад, которой героине кажется райским, из-за недоразумений между взрослыми обтягивается проволокой. Интересен образ Вероники Викентьевны в рецепции детей: она кажется им и Царицией, но в то же время «жадной женщиной» и ее сопровождает мотив смерти. К финалу рассказа происходит «взросление» героини, вместо сказочного мира перед нами реальная картина: «Ночь холодна. На крыльце курит дочь»

Роман «Кысь», начат в 1986-м, опубликован в 2000. Деконструирует центральный миф русской культурной традиции — ожидание от книги (а шире: культуры) высшего и спасительного знания о жизни. Однако в отличие от иных оппонентов «литературоцентризма», Толстая далека от цинического восторга разрушения: для ее героя литературоцентризм — составляет смысл жизни. Испытание этой идеи не может не быть мучительно драматичным. В «Кыси» разворачивается та же, что и в рассказах Толстой, трансформация авторитетных мифов культуры в сказочную игру с этими мифами. Ту остраняющую роль.которую в рассказах играло детское сознание, в романе сыграл некий Взрыв — всех (или почти всех) превративший в детей, отбросив в первобытное состояние. Однако в отличие от рассказов, в центре которых всегда невидимо возвышалась фигура творца — сочинителя реальностей, «Кысь» помещает в центр сюжета Бенедикта, абсолютного читателя, с равным пылом поглощающего все подряд, от «Колобка» до Пастернака. Этот сдвиг очень показателен, поскольку Толстую интересует именно воздействие Слова на "малых сих". Спасает ли Слово - а шире: культура и ее мифы - или только соблазняет и обманывает? Любовь к Слову, к букве приводит героя "Кыси", переписчика Бенедикта, к Санитарам, главным гонителям книги. Ни в библиотеке, ни во власти не находит бедняга высшей истины, смысла, а лишь умножает ощущение пустоты и бессмыслицы, лишь нагружает душу тягостным знанием об отсутствии.

Толстая передает сегодняшний кризис языка, посткоммунистический распад иерархических отношений в культуре, когда культурные порядки советской цивилизации рухнули, погребая заодно и альтернативные, скрытые внутри антисоветские культурные иерархии. В сознании героя романа Бенедикта нет истории, а оттого все есть последняя новинка. Недаром, кстати, у Т. едят мышей, приговаривая «мышь - наше богатство», «мышь - наша опора». Она, филолог-классик по образованию, знает, что в античной мифологии мышь была символом забвения, и все, к чему мышь прикасалась, исчезало из памяти.

Парадокс романа Т. состоит в том, что насыщенный, с одной стороны, богатейшей литературной цитатностью (книги, которые читает Бенедикт, представляют всю мировую литературу - весь логос), а с другой стороны, роскошным квазипростонародным (т.е. мнимо простонародным) сказом, новой первобытной мифологией и сказочностью - он тем не менее оказывается блистательно острой книгой о культурной немоте и о слове, рожденном немотой и забвением.

По Голубкову: Толстая «взрывает» постмодернистский дискурс его же собственными приемами, то есть это преодоление постмодернистского радикализма, деконструирует миф.

Поиск по сайту: